Таёжные истории

Дорогие мои, соседи! Послушайте и растворите мои слова в своём сердце. В начале девяностых у миллионов и миллионов людей по всему Союзу рухнул привычный уклад жизни - к власти пришли лица, диктующие совсем иные ценности. У меня в душе тогда поселилось, и по сей день живет, чувство потери чего-то большого и светлого, как само детство, навсегда ушла уверенность в завтрашнем дне.

Что осталось после того, как западный ветер притащил на мою Родину эти мрачные тучи перемен, и спекулянт стал называться коммерсантом, фарцовщик - предпринимателем, а народное богатство, от трактора до гвоздя, растащили по ООО и ИП?

На наших глазах обогатилась небольшая кучка проходимцев, а подавляющее большинство нашего великого народа обнищало.

В душе остались только боль, разочарование и она, наша маленькая родина. Но и эти чувства растаптываются"уважаемыми людьми", которые в девяностые годы поднялись на торговле из-под полы отравляющим пойлом - спиртом "Ройяль", унесшим в могилу тысячи жизней. Многие из этих торгашей сейчас баснословно богаты, а некоторые поднялись на Олимп славы и почёта - стали депутатами и заставляют нас петь под свою дудку. Это они диктуют нам свою волю, делят наши бюджеты, это с ними "ручкаются" власть придержащие.

И опять встаёт наш извечный, русский вопрос - что делать?

Как-то, слушая нашего уважаемого сельского депутата, произносившего речь на ломаном русском языке с кавказским акцентом, понял простую истину - власть имущие живут одной жизнью, а мы, простые люди, живём совсем другой. И знаете, что я решил? Бороться. Хотя бы ради того, чтобы остаться самим собой, чтобы не потерять чувства самоуважения, чтобы гордиться от сознания того, что я - русский! Как?

Да просто плюнуть на них и начать обустраивать вокруг себя свой маленький островок России. Своими стихами, песнями и рассказами, чтобы в каждой живой душе вокруг себя сеять и взращивать семена добра и любви, которые посылает Господь. Благо, ещё живы корни наших предков. Вспомнить, что у нас есть Пушкин, Есенин, Рубцов, Царёв , что у нас есть Великая Победа и главный цемент России - Православная вера.

Вот это и должно быть, я считаю, первоосновой всего нашего творчества, дорогие мои избушечники.

Верю, что наступит время, когда наши маленькие России сольются и станут, пускай другой, новой, но главное одной, большой и великой. И злу не будет места для своего гнусного процветания - оно исчезнет. Сегодня идёт война против русского языка, русского народа и кто победит в этой войне, зависит в первую очередь лично от нас, каждого!

Если даже я, простой, русский мужик, живущий в таёжной глухомани, это понимаю, так почему же ты-то молчишь, центровая моя Россиюшка!?

Искренне ваш Володя.

Эти трагические события произошли через три года после назначения его, Константина Королева, начальником районной службы Госохотнадзора.

…Придя утром на работу, я не успел закрыть за собой дверь, как раздался звонок.

- Константин Николаевич, здравствуйте. Вы не могли бы найти время и в десять ноль-ноль быть у меня?

- Да, конечно,- ответил я.

Районному прокурору не откажешь. Интересно, что ему понадобилось? Наверное, поступило заявление о выявленном факте браконьерства.

Когда я зашел в приемную, там уже сидели работники милиции и прокуратуры. Я успел только поздороваться, как секретарь пригласила всех в кабинет.

-Товарищи,- сказал он, - у нас ЧП. Вчера поступило заявление от начальника авиаотряда о пропаже двух пилотов, вертолетчиков. Суть дела такова, - командир вертолета Ми-8 Сергей Николаенко и бортмеханик той же машины Алексей Авдонин в конце сентября, выйдя в отпуск, уехали в тайгу на охоту куда-то в горы Приполярного Урала. Вчера, т.е. 20 декабря их должен был забрать, работающий поблизости, борт Ми-8 командира Михайлова. Однако, прилетев на точку, не обнаружили никаких следов ни людей, ни собак. Отсутствие следов говорит только об одном - люди пропали и пропали давно. Мой заместитель определится с составом следственной группы, надеюсь, что охотнадзор окажет нам посильную помощи в расследовании. Вопросы есть? Нам потребуется 3-4 дня. При себе иметь спальники, лыжи, продукты. Вылет завтра в 9.00. Да, борт подсядет в поселке Харсимпауль, возьмете с собой местных охотников манси, эти следопыты знают все места, как свои пять пальцев. С председателем сельсовета я договорюсь. Все.

Вот так начался мой рабочий день хмурым утром 21 декабря. Я вспомнил этих ребят - здоровяков в возрасте 30-32 года. Леха и Серёга были, как принято говорить, друзья - не разлей вода. И работали и охотились вместе, и семьями дружили - оба женаты, дети…Пилоты от Бога. Сразу вспомнилась поселковая байка, как они возвращались на базу и видят - ГАЗ-71 в болоте тонет. Приспустились, подцепили за трос и вытянули бедолагу. Сколько их потом начальство пытало, и свои - не было такого и точка! А с пустого места и прыщик не вскочит - почесать надо. Так, что ж с ними могло там все-таки приключиться? …Помню, как приходили оформить на себя новый участок в горах на территории угодий резервного охотничьего фонда. Везде же летают, чертяки, теперь по всему Уралу у геологов работы вон сколько, а без авиации куда? Говорят - высмотрели мы, Костик местечко для охоты - закачаешься! На каждом кедре по соболю, в каждом ручейке по лосю. Точку на карте показали. Меня тогда еще удивило - везде, участки вдоль горной реки застолблены промысловиками, а эта, так называемая "зона", нет. Хотя судя по карте, угодья просто богатейшие. Достал папку с охотучастками и точно - вот он, их участочек - урочище "Олысян-Юр". И вспомнил, что где-то в августе нашли они в поселке трех мужичков - боровичков, мастеров на все руки, забросили попутно туда, они им там, у ключика и срубили избушку. Вот и всё, что я знал перед вылетом. Ладно, разберусь на месте …

Когда мы прилетели в Харсимпауль, кроме председателя совета и старого охотника Кузьмича, нас никто не встретил. Дед Кузмич, отведя меня в сторону, объяснил накоротке, что никто из местных туда не пойдет - боятся. Это Олясян-Юр.

- Да что за Олысян-Юр-то такой?! - Наседаю я на старика.

- Нельзя туда никому, - отвечает, - горе будет. Беда будет.

А в переводе на русский - "здесь кто-то живет".

И так одни непонятки, а тут еще и мистика какая-то!

Дальше на точку мы летели в том же составе, что и вылетели из райцентра.

Когда вертолет по спирали ввинтился в серое небо, уходя на базу, мы еще минут пять привыкали к этой…гробовой тишине. Глядя на окружающую девственную белизну, складывалось впечатление, что тут никогда не ступала нога человека. Надев лыжи, а снегу было уже сантиметров 60, мы пошли к чернеющей недалеко избушке. Первый сюрприз ожидал нас прямо у избы. Прислонившись спиною к двери, на земле сидел Серега, засыпанный снегом. В рубашке, словно только что вышел из избы за дровами. В груди его зияла страшная рана. Кто-то или, что-то сделало это так, что образовалась дыра, через которую была видна дверь. Судя по наметенному снегу, трагедия произошла больше месяца назад. Эксперт со следователем приступили к работе, а мы стали искать второго. Нашли быстро и совершенно случайно. На ключе, рядом с пешней мы разгребли небольшой бугорок, сперва подумали, что это камень в ручье…это оказался Леха. Так же, как и Серёга, он был в легком свитерке, без верхней одежды, рядом лежало ведро. Алексей был обезглавлен. Криминалисты работали до самой темноты. Иных ран или травм у ребят не было. Побелевшее лицо одного из погибших пилотов не могло дать никакой подсказки причины их гибели.

Весь вечер все выдвигали различные версии произошедшей трагедии.

- Поругались и застрелили друг друга? Тогда, где пули?

- Несчастный случай - один убил другого и, не выдержав укора совести, застрелился. Опять - где пули? Да и ружья друзей висели на стене, - еще одна нескладуха.

-Скорее всего, было что-то подобное, - предположил судмедэксперт. А собаки от голода стали грызть своих хозяев, начав с места ранений, потом у одного выели грудь, у другого отгрызли и унесли голову. А может росомахи. А где же собаки - три чистокровных западносибирских лайки? Ни единого следочка.

Когда не осталось ни одной версии, следователь выдвинул одну и самую эффективную - убили местные охотники. Точно! Заняли пришлые их угодья, вот они с ними и расправились и собак их убили, сейчас, наверное, и их зверье уже съело. Если хорошо их потрясти - никуда, голубчики не денутся, расколятся.

- Да, - думал я, - быстро вы крайнего находите.

Даже не сомневался, что найдут - такое резонансное, из ряда вон выходящее событие и пресловутые сроки…

До вертолета еще два дня.

- Ладно, ребята, ройте здесь, а я завтра с утра по округе пробегусь. Что-то тут не так, ну, не так и все!

Кто был я тогда, в те, далекие семидесятые...? Самоуверенный, крепыш, бывший десантник, влет с СКСа в пыль превращающий бутылку, с прекрасной реакцией и натренированным телом. Пусть не Рэмбо, но, где-то около того. И одно знал точно - в любой ситуации смогу за себя постоять. Мне ли чего-то бояться. Не было такого и никогда не будет, - размышлял я на следующее утро, надевая широкие охотничьи лыжи.

Я не знал, с чем мне придется столкнуться…

Отойдя буквально полкилометра по старой оленеводческой дороге, будто тропкой вьющейся вдоль ручья, я неожиданно увидел почерневший от времени деревянный крест. Уже потом, из разговора с оленеводами я выяснил, что здесь, в дороге, умерла молодая, красивая девушка - оленеводка, по национальности коми - зырянка. По православному обычаю здесь и поставлен был её родственниками крест.

Да, я нашел их путики. Закрыл капканы, снял несколько соболей, которых было гораздо больше, однако передо мной прошлась росомаха и от соболей остались только коготки. Поднявшись вверх, по неширокой горной речке, я больше ничего существенного не обнаружил, только следы животных. В невеселых раздумьях повернул обратно…

Была середина дня, но в декабре этого даже и не поймешь. Серенький, мутный денек выползал из ночного сумрака и через какое-то время вяло заползал обратно, в ту же темноту. Я уже повернул к излучине речки, когда спиной, затылком и всем своим внутренним "я" почувствовал сзади чей-то тяжелый взгляд и следом же - ледяной холод необъяснимого ужаса вонзился тысячей иголок. Я не мог даже снять с плеча карабин. Единственно, что мне было позволено - повернул голову. Нет, никаких монстров, ни чудовищ позади меня не было. Был сгусток тумана, облачко, диаметром не более 2 метров с какими-то металлическими проблесками, время от времени пробегающим где-то внутри этого непонятного образования. Расположившись на верхней кромке долинки, где-то в 70 метрах, ЭТО смотрело на меня изнутри двумя точками рубинового света. Более полминуты мы смотрели друг на друга, при этом я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, словно парализованный. Потом ЭТО, не зацепившись ни за одно из деревьев, словно сквозь них, по дуге перекатилось через долину речки и на противоположной стороне исчезло. Все, что осталось от моей храбрости, так это испарина на лбу, ватные ноги и озноб по телу.

Что я мог сказать следователям, по приходе в избушку? Только то, что ЛЮДЕЙ ЗДЕСЬ НЕТ.

Пришедший через день борт вывез нас в райцентр. Как сейчас помню рассказ Игоря, русского мужика, чьи угодья граничили со злополучной "зоной". Он в ту осень по семейным обстоятельствам не успел заехать на промысел. И его нахождение в Харсимпауле подтверждали все жители, однако, "органы" вызывали его десятки раз на допрос, все пытаясь повесить на него убийство. Так мужика запугали, что с той поры и охоту забросил, только рыбалкой и живет. И можно представить, что пришлось испытать охотникам соседних участков, которые находились на промысле… Вот такая у нас милиция, сейчас полиция, а изменилось-то что...? Вот они - корни всенародной "любви". Несмотря на все предпринимаемые "оперативные" действия ни убийц, ни мотива убийства так и не были обнаружены. Тем не менее "крайнего" не посадили, это тоже надо признать. Так, где-то в архивах прокуратуры и по сей день пылится это нераскрытое преступление.

В последующие годы я волей-неволей держал эту зону под наблюдением - узнавал легенды, случаи, все необычное и невероятное, происходившее там. Как я говорил, в тех краях было единственное жилище - это избушка летчиков, где они и погибли.

Как-то летом, два пастуха-оленевода, измученные комарами и недосыпанием, протопили их избушку, выгнали гнус и прилегли отдохнуть. Они уже засыпали, когда дверь неожиданно сама распахнулась и молодой девичий голос на родном, зырянском языке громко крикнул им:

- Уезжайте отсюда, бегите отсюда, вы погибните!

До самого чума гнали оленей обезумевшие от страха оленеводы. Долго еще обсуждали этот случай по всем чумам. Местные жители пришли к тому же выводу, как и их предки - проклято место Олысян-Юр!

Наверное, лет пять - шесть минуло с трагической осени. В тот октябрьский день мы находились на плановом авиапатрулировании. Основной задачей перед нами, охотоведами и экипажем Ми- 8, был поиск и отстрел волков. "Зачистка", как модно сейчас говорить. Вот-вот с гор должны были начинать спускаться оленеводческие стада, которых волки в предгорьях основательно берут в оборот. При этом они не столько травят, сколько безвозвратно разгоняют стада оленей, те уходят в горы и прибиваются к дикарям. Это, ясно дело, наносит огромный ущерб оленеводству.

Денек, как помнится, выдался так себе - то солнце, то снег. Шли на высоте 70 метров, чтобы четко разбираться в волчьих кружевах, ведь можно упороть не за волком, а в пяту (в обратную сторону) на 20 - 30 км, потеряв при этом драгоценное световое время. И шли мы как раз над этой "зоной". Я сидел у раскрытой двери вертолета, наблюдая за всеми проявляющимися следами под брюхом машины. И тут неожиданно ударил заряд густого, тяжелого снега. В раз все померкло. Экипаж делал свое дело - вел машину по приборам, а я смотрел вниз, когда увидел ЭТО. Какое-то существо на двух задних ногах. (Медведь!? Да он, что цирковой, что бы на двух?) А ЭТО спокойно шло под ревущей машиной чуть наискосок. ОНО обернулось, мы встретились глазами и оба узнали друг друга - это было ОНО. Меня бросило в озноб, я испытывал тот же самый необъяснимый ужас, полностью парализующий волю. Все, что я смог сделать, это вдавить ларингофоны в горло и крикнуть первому:

- Коля, влево! Под нами след!

Машина стала разворачиваться. При этом проскочивший в полукруге при развороте километр, считается нормой. Когда мы зависли над местом предполагаемого следа, светило солнце, а внизу простиралась девственная белизна, не нарушенная и следом полёвки.

- Костя, что там? - Спросил командир.

- Ничего, показалось, - ответил я. Что мог ему сказать? Кто мне поверит?

Я нередко вспоминаю эти события. Вспоминаю погибших ребят, у которых уже выросли дети. Они так же летают, как и их отцы, и так же верны своей мужской дружбе. И можно ли провести параллель с трагическими событиями 1 февраля 1959 года произошедшими с группой Игоря Дятлова в 9 человек, погибшей при не менее загадочных обстоятельствах, чуть южнее места описываемых мною событий. Или это "песня из другой оперы"? Не знаю. Здесь, как всегда, вопросов больше, чем ответов и эти вопросы мучают меня по сей день.

А там и сейчас никто не охотится. Оленеводы, при каслании своих стад, обходят его стороной. Геологи тоже - все проездом. И все так же хранит свою многовековую тайну урочище Олысян-Юр, что в переводе на русский - здесь кто-то живет.

Усевшись на верхушки сосен солнечный шар ласково подталкивал в спину девятилетнего мальчишку. А он, вдыхая черемуховый настой и захлебываясь от счастья, гнал веселком на всех парах берестяную лодочку. За его спиной разрезая воду, пела леска толщиною со спичку, а где-то в черных глубинах тащилась блесна, изготовленная отцом из подобранной у туристического костра жестяной банки. Как будто вчера, а столько лет пролетело….

Отец. Дорогой ты мой, человек. Спасибо тебе, что привил эту безграничную тягу к путешествиям. Я хорошо помню те лихорадочные сборы на первую в своей жизни тайменью рыбалку, когда он, уступив моему нытью согласился взять. Ведь каждый год, после вскрытия реки Колокольни, он вместе со своим закадычным дружком - физруком школы Андреем Яковлевичем, а отец работал тогда учителем труда, уезжали на неделю в верховья реки ловить тальменЕй, как они говорили с ударением на последний слог. И кстати ни разу не возвращались с пустыми руками. О чем я мечтал в то время - так это оказаться в одной лодке с ними. И, наконец-то, моя мечта сбылась.

Развалистая деревянная лодка - горнячка с 200 литровой бочкой бензина по середине, как матрешка вместившая в себя еще и легкую лодочку - калданку, под восемнадцати сильным "Нептуном", были когда-то и такие, переваливая с плеса на плес, как по ступенькам поднимала нас по реке Колокольня к белеющим - рукой подать, сахарным головкам Приполярного Урала.

Все перекаты, которые осенью приносили массу хлопот, сейчас были полностью затоплены:

Артеевский, Нырдмовинский, Чертов, Орлиный - одна вода. Чертов перекат, от которого осталась только двухметровая полоска гальки у кромки кедрача, принес первый трофей - Андрей Яковлевич без особого труда вытащил на спиннинг первого тайменя. В заводях ручья, пока отец готовил на костре, я надергал приличных щук, так что дальнейшее путешествие было уже сытным.

Наконец-то, добрались до седцевины путешествия - охотничьей избушки Качановых на речке Егота-ю, которая и послужила нам базой. Наверное последние слова у городского рыбака прозвучат кощунством - сети, багры и прочее, а для нас, живущих только от леса и реки это было в порядке вещей, и Красная книга была у каждого своя - совесть.

Оставив в устье реки хорошо загруженную сеть стали подниматься еще выше по реке за Орлиный, где вода была уже помельче, но мы, в волю намахавшись спиннингами за два дня, поймали в устье р. Баланью только одного 6 килограмового таймешонка. Выше Баланты -виса подниматься не стали, а так как поджимало время, начали обратный самосплав.

Привязавшись к огромному, выдранному половодьем кедру, мы неслись с ним вниз по реке. Его находящиеся в воде ветви тащили не хуже мотора, и даже начавшийся ветер не прибивал лодку к берегу, и была полная свобода действий - спи, спинингуй, высматривай зверя, любуйся природой. И действительно, в одну из ночей этот зверь приобрел реальные формы.

Переворачивая валуны и коряги в поисках личинок, сутулый, рыжий медвюган, с коротким галстучком на груди, типа а - ля "Ну, погоди", поднимался по берегу нам навстречу. Тот, кто бывал на севере, знает, что такое белые ночи,- даже в три часа, хоть газету читай.

Андрей Яковлевич. Этот смелый, сильный человек был для меня кумиром. Мастер спорта по вольной борьбе, манси по национальности, он был великолепным стрелком, наверно это ему передалось по наследству - род Хатаньевых всегда отличался бойцовским характером. Его дядя Михаил в войну был снайпером, и сколь он там фашистов остановил, одному Богу известно. Одним словом, когда отец поднял "Зауэр", Андрей Яковлевич, приставив палец к губам, покачал головой и взял в руки мелкашку. Упором ему послужила моя вихрастая голова. Взяв медведя на мушку, он стал терпеливо ждать сокращения дистанции с полной уверенностью, что попадет со ста метров под ухо зверя. Прошлой зимой он уже добывал с малокалиберки одного. Наверно так бы все и случилось, если бы не его величество Случай.

Наш паром попавший в водоворот, стало закручивать по оси, и Андрею Яковлевичу пришлось за волосы подворачивать упор. Такого обращения моя голова не потерпела и разразилась громким воплем. Запоздавший выстрел физрука только подстегнул улепетывающего в лес мишку. Особо меня не ругали, а когда в Енгота-ю выпутали двух 20-ти килограммовых тайменей, о досадном недоразумении и вовсе забыли. Речка Нека-ю ничем не порадовала, и, кстати, за всю жизнь я не разу там тайменя не ловил. Мертвая река. В Савинской курье попались язи и десяток жирных чир - пыжьянов местного, хулгинского разлива. Проплыв еще ночь, стали на дневку в устье Хоси.

Выспавшись за ночь, я попросил взрослых спустить на воду калданку и, бросив за собой блесну-дорожку, погреб потихоньку вверх.

Душистая черемуха полоскала в воде свои белоснежные кисти, от которых волнами наплывал круживший голову духмяный запах. Со всех сторон, как в раю разноголосо пели птицы. Бодро карабкавшееся в небо солнце загоняло последние прохладки ночи в еловую чащу, и я, отрешившись от всех забот, плыл, испытывая чувство полного единения с природой. Я был ее частью, она была кругом, она была во мне, я сам был Природой. Машинально подрабатывая, веслом вдруг почувствовал, что лодочка моя, зацепившись блесной, остановилась. А когда она дала задний ход и стала рыскать из стороны в сторону, я, честно говоря, испугался. И голова моя второй раз разразилась истошным воплем. Я страшно боялся перевернуться. Из палатки выскочили взрослые и мгновенно, оценив ситуацию, стали грамотно руководить спасательной операцией, в результате которой отец своим спиннингом подтянул мою леску, а Андрей Яковлевич точным выстрелом из мелкашки в голову рыбины поставил точку в этом опасном противостоянии.

Это был мой первый и, мне сейчас кажется, самый большой таймень в жизни. Ведь когда его подвесили на сук кедра, а я встал рядом, он на пол метра возвышался над моей крикливой головой. Это был первый таймень, которого мне подарила родная река Колокольня.

Мой друг по таежным скитаниям оленевод-охотник Солянов Семен Герасимович на вопрос:"Сень, сколь медведей добыл?" Всегда отвечает: "После сорокового не считал". Вот и я после сорокового не считал. Может и зря по многу-то ловили. Это сейчас отпускать принято, а раньше вялили, да и ели с первой зеленью и картошечкой отваренной. Хотя и в те времена, что уж тут душой-то кривить - тоже шиком считалось - сосед щуку ест, а ты таймешатинку, о, как! Это ведь у свежепойманного мясо кажется рыхловато, да скользкое, а у подвяленного-то оно плотное, с золотисто-розовым отливом, а жирнющее-то! Но, самым деликатесным у нас считается уха из тайменьей головы. Только поймали - сразу разделали, мясо подсолили, а голову в котел, да на костер. А только закипит, бросишь щепоть соли, да горсть нащипанного тут же вокруг лучка дикого. Как глянет она на тебя белым-то глазом, так и выкладывай на бересту, да и устраивай пир горой. Эх, да, что там страсти расписывать….

Вспоминаются и совсем шальные рыбалки. В конце 90-х на Турупье дело было. Я уже сам здесь охотоведом работал. Скребусь, значит, на "Крыму" по перекату тихонечко - винт берегу, ночью июньской светлой, да теплой и тут на тебе - подводная лодка рассекая носом воду и оставляя за собой буруны, стала, не спеша уходит вверх. Подбросив газку, я подруливаю следом и с берега делаю спиннингом два заброса. На третьем блесна остановилась. Глухо, как привязанная. Дал слабину и стал медленно наматывать леску и тут к моему удивлению эта субмарина спокойно пошла к обрывистому берегу, на котором я и стоял. До сих пор не пойму - с каких щей капитан этой подлодки попер на берег, или решил разобраться с наглецом, который помешал трапезничать? Подойдя к берегу, этот двухметровый амбал, другого слова просто не подберу, у меня на глазах всплывает. Так и я вроде, как не на воде замешан - молодой да шустрый, а тугодумам в охотнадзоре и делать нечего, не долго думая, прыгаю на него сверху, хватаю его под красны жаберки, да и в лодку. Что еще помню - голова в ведро-то - так и не вошла. Так, что бывают и такие рыбалки, но это исключение из правил.

А тайменя ловить, как впрочем и хариуса, это целая наука. Шахматы, я бы сказал. Да и удача - тоже немаловажный фактор. Из-под одного и того же камня одинаковыми блеснами один таскает харюзков, а другому - шиш. Так что в рыбалке тоже фартовым надо быть. И многое знать надобно, ведь не всегда таймень-то ловится. Тут и фаза луны, и что он в это время предпочитает, и где он находится, да ладно бы поймал - так и вывести его надо умеючи. Сколько у самого острогой сапог проколото. Харюзка-то вон в руке держишь - а кажется - веретено, а тут -таймень! Шкура, как у носорога, - ни проколешь, - ни проткнешь.

И ежели прикинуть по деревне, сколь у нас этих самых шахматистов, так ведь раз - два и обчелся. Сеточников, тех предостаточно, а вот настоящих-то, знающих все премудрости, наверно, Федя Елков, да Женя Деревянко и остались. Если второй искусен блесной, то первому только лягуху и подавай. Мужики рассказывали, собрался Федя на рыбалку, лазит вдоль дорог по канавам, лягушек ищет и, как в задир - ни одной. Подходят ребятишки: "- дядя Федь, че ищешь?" " Лягушек", - отвечает Федя. -"Поможете, за каждую рупь дам". Пацаны через пять минут принесли десяток в банке, за что получили обещанный Федей червонец. Утром Федор собирается на рыбалку, а коммерсанты вчерашние тут, как тут - дядь Федь мы еще лягух принесли! А давай, сколь там? - Спрашивает Федя, двести штук - отвечают ребятишки. И смех и грех в общем.

А лягуху таймень действительно уважает, ночью особо любит ею перекусить. Вообще-то темной ночкой он, как тать какой - ни чем не брезгует - мышь ли, белка, да и от ондатры не откажется. Как-то крохаля на глазах проглотил, только круги на воде и остались, днем правда.

А батя мой покойный, царствие ему небесное, сам блесны молоточком из медной пластинки вытягивал, что-то, типа, "Шторлинга". А заводские что? Только разве на щуку и годны. Это сейчас их на любой вкус. Вот, кому как, а я предпочитаю традиционный и самый надежный способ - на живца. Согласен, что хлопотно ну, а как? В любом деле терпение нужно, спешка, сами знаете, где требуется.

Я ведь, честно говоря уже и не думал, что еще остались у нас крупные таймени, если б сам в прошлом году не убедился.

Как-то сосед мой через дорогу Санька рассказывал - повстречал туристов, они и спрашивают - где тайменя поймать? Саня - сто грамм! Турист - не вопрос! Вон - за тремя поворотами ручей там и кидайте. Через час сам к ним подъезжает - сто грамм то уже попало. А они ходят по берегу и чуть не плачут - спиннинги сломаны, плетенки изорваны,ни одного воблера не осталось, а так ни одного тайменя и не вытащили. Не поверил я ему тогда, думал ох, заливает соседушка. А зря.

В прошлом году в тех же местах поставил два перемета по пять крючков с животью на каждом. А дело-то перед ледоставом было - чуть задержись - пешком по болотам придется выходить, так, что ночь одну они всего и простояли. Утром проверяю - на первой перетяге четыре 10 кг. щуки и один таймень, где-то на 15, снимаю другой перемет - такой же результат, но! - Одна из щук, подмечу 10 кг. так была искусана каким-то монстром, что аж больно на нее смотреть было. Так, что хошь ни хошь, а пришлось таки поверить. Вот такой он, царь-то батюшка Приполярных рек наших!

И что бы там ни говорили, а все же вольготно живется на Югорской земле нашей северной. Тайга зеленая, будто поле благодатное - и кормит, и поит, и одевает. А синее, в редких бело-мраморных прожилках дневное и в радужных всполохах северного сияния ночное, небо льет из своих глубин прямо в душеньку тихую радость. Радость бытия в мире с миром и согласием с собой. Свежесть горных лугов, настоянная на смоле векового кедрача, разбавленная туманами тихих лесных речек в алых закатах, располагает к долгим и неспешным раздумьям - что есть главное, что - второстепенное; о жизни и своем месте в ней; о Родине - обо всем, плохом и хорошем, что окружает нас в этом ежеминутно меняющемся мире.

Я не знаю, может, это дали синие таежные или горы Урала нашего древнего, легендами окутанные, на душеньку человеческую так влияют, но только люди здесь действительно какие-то особенные, самобытные, необычные, что-ли... И что ни человек - то личность, и ведь настолько интересная, что хоть садись да и пиши с него картину маслом.

Есть на селе у нас мужичок - ростом всего-то метр с кепкой, по национальности манси, по имени Епём. Круглолицый, узкоглазый, улыбчивый и очень исполнительный, скажу я вам, товарищ. Был у нас один случай. В пятнадцати верстах вниз от села, в устье небольшой рыбной речушки Кулимьи находится ферма по выращиванию черно-бурой лисицы местного оленеводческого хозяйства. А дело зимой происходило. Вызывает к себе Епёма директор Семен Васильевич и дает ему распоряжение:

- Бери-ка ты, Епём, мерина Фердинанда, езжай на лисоферму и накорми там лисиц, так как все работники фермы заняты забоем, и на тебя, мил друг, сейчас вся надежа.

- Халасо, насяльника!- Отвечает, улыбаясь, Епём.

Сел в сани, и только малица мелькнула меж елок, - умчался. А малица - это такая верхняя одежда из оленьей шкуры, в сто раз теплее, чем наши русские шубы из овчины.

Прошел день, прошел второй. На третий день явился Епём в контору: на шее - хомут, на спине - седелко, в руках - вожжи с уздечкой.

- Ну, что, Епём, задание выполнил? - Спрашивает его Семен Васильевич.

- Выполнил, насяльника!

- Все лисы сыты?

- Все, насяльника!

- А почему пешком, где наш доблестный Фердинанд?

- А чем я лис-то кормил, э, насяльника?!

Вот такой образ мышления у этого "дитя природы". Начальство в этом юмора, ясное дело, не углядело и обязало его каждый месяц платить за мерина в кассу хозяйства.

Его домишко стоял прямо на берегу реки. И держал он напротив избы сетку рыбацкую - сорокопяточку, тем самым каждый день на столе у него была свежая рыба. А что еще человеку надо? Сыт - и хорошо. Сынишка его, Никля, жил в интернате и носа домой не показывал. Жены нет, умерла, сердешная.

Так и жил. Честно говоря, всяко. А уж коли совсем на душе худо, сходит на родовые могилы предков. Посидит, поговорит, бор послушает. Жену, отца с матерью вспомнит и как-то легче на душе его становится. Да это, наверное, у всех так. Врачуют они, места-то родные. Потому и родиной называются.

И тут в начале лета жизнь мирно дремлющей таежной деревеньки бомбой взорвала ошеломляющая новость - геологи!!! Пришли катера, притащили большущие баржи, а на них: трактора, машины, буровые, людей - море. Прибыть-то, вроде, как и прибыли, хорошо и весело стало в деревне, а жилье? И закипел новострой! А пока суть да дело, стали расселять приезжих по местным жителям. Вот так судьба-злодейка и свела манси Епёма с русским мужиком Шуриком.

А Шурик этот, "паренек" лет сорока-пятидесяти, представлял собой самый ярчайший образ северного бича, прошедшего Крым, Надым и угольные шахты Воркуты.

Шурик был из той самой породы людей, которые, однажды попав на Север, на всю жизнь становились его заложниками. Тут работает какой-то свой, особый, не выясненный еще психологами механизм. И странно, что ученые по сей день в упор не видят этот абсолютно новый вид "растения" - "Полярникус перекати поле" семейства - "безсемейного", класса - "безкорневого". Такие люди могли все лето махать кайлом в горах (видимо, отсюда и слово "вкалывать"). По всей стране колесили вербовщики и зазывали людей на работу, обещая взамен свободы крутые подъемные и большие заработки. Жила эта каста завербованных, вечно пьяных и дерущихся меж собой людей, в отдельных бараках. Звались они среди местных жителей "вербуками".

И вот такой человек по окончании сезона, с большущими деньгами и благими намерениями, абсолютно трезвехонький, покупал авиабилет на закопченую шестикрылую "Аннушку", чтобы с последующими пересадками рвануть на далекую, давно ждущую его родину. Однако этого рывка ему хватало ровно до райцентра. Приодеться надо? Надо. Подарки купить надо? Надо. Отметить отпуск в ресторане надо? Надо.

Через час после прилета на заплеванном пороге единственного ресторана райцентра появлялся этакий загорелый мачо - Бельмондо от геологии. В шляпе, белой манишке, костюме-тройка, с висящими по бокам ярлыками и ценниками, в лакированных "чарликах", облитый в ближайшей парикмахерской знойным "Шипром", и оттопыривающимися карманами.

Ровно через неделю, "освещая" себе дорогу лиловыми фонарями под обоими глазами, в мятом, с чужого плеча, пиджаке, одетом на голое тело, и рваных, пузырящихся на коленях синих тренировочных штанах, без копейки в кармане, он сконфуженно, бочком протискивался в дверь тамбура аэропорта. А навстречу ему в кирзовых сапогах и фуфайке, твердой поступью хозяина жизни шагал обветренный горными ветрами товарищ по кайлу и лопате, также "летящий в отпуск". Снисходительно глядя на неудачника, он совал ему новенький хрустящий червонец на обратный билет и прямым ходом шел в магазин "Одежда". Вот такой, дорогой мой читатель, имеет место быть северный круговорот бичей в природе.

Завербовавшись на Север, уже неизвестно, где и когда, Шурик всегда с жаром хватался за все, что ни попадя. Однако, не доведя дела до конца (что поделать, если у человека такая натура), с таким же жаром хватался за другую работу. Главное - не результат, а участие! У всех, кто его знал, создавалось о нем впечатление, как о человеке деловом с некоторыми авантюристическими замашками и, можно даже сказать, организаторским талантом.

Таким образом, из года в год он кочевал из экспедиции в экспедицию, из партии в партию: от геофизиков - к каротажникам, из каротажной - в топографическую и так далее, пока не оказался у прораба очередной в его жизни геологической экспедиции - Владимира Ивановича Литвиненко. Тот, не долго думая, быстренько определил его в бригаду лесорубов, и, буквально через неделю, перед ледоставом, забросил их на деляну,

а через пару недель, как только застыли болота, отправил к ним за дровами первый "Урал".

Канула машина, как гайка в болото, ни слуху, ни духу. Как в Бермудском треугольнике. А расстояние-то всего ничего - восемнадцать километров. Отправляют второй, а за ним и третий "Уралы". Нет ни дров, ни машин, ни людей. Начальство запаниковало - в танкетку и на деляну.

И такая перед ними вырисовывается картина: у жилых бараков лесорубов стоят все три "потерянные" боевые машины, в кузовах которых... ни чурки дров. Из дверей и выбитых окон летит:"... под крылом самолета...". Шум, гам и на всю лесную округу - отвратительный запах томатной браги. А между сосен висит, красуясь, нацарапанный транспарант: "Ни шагу - в лес! Ни куба - коммунистам!!!".

За пределы экспедиции это дело, благо, как-то не ушло. А ведь могли бы Шурику, как организатору, тогда и антисоветскую пропаганду припаять. А за моральное-то разложение и начальнику, и парторгу - всем по полной бы досталось.

Ну, в общем, замяли. И быстренько, в связи с нехваткой кадров, определили Шурика помощником бурильщика в Литовскую партию. Вот на этих жизненных ступенях и встретились Епём с Шуриком.

Епём, которому подселили "геолога" Шурика, с открытым ртом слушал повествования бывалого бродяги и, на правах хозяина, едва поспевал подливать ему сорокаградусный "чай". А тот, что тебе Коля Басков, заливается. Правда или вымысел, кто его знает, но поет так сладко и красиво, что аж сосед Епёма Спиридон и его детвора сидят, затаив дыхание, как парализованные.

- Самородок золота, помню, нашел в реке, а нести не могу - настолько здоровый,зараза, оказался. Вот... . Лопатою как-то копнул под Югорском, знаете такой город? Ну, вот. Так нефть аж фонтаном рванула. Наверное, слышали - в Европу от него сейчас нитку нефтепровода тянут... .

А когда сосед Спиридон затронул тему охоты, то оказалось, что он и на лося хаживал, и медведя из берлоги за лапу вытаскивал, и соболей-то по два рюкзака из тайги выкатывал, и белку-то - в глаз, и утку-то - влет... . Не Шурик, а следопыт-охотник всех времен и народов. Чингачгук, так сказать, курского разлива.

- А что, Епёмка, а поехали со мной на буровую, ты там охотой займешься, нам провиант свежий будет, мы-то ведь, как ты понимаешь, день и ночь бурим и бурим не покладая рук. Нам ведь особо, сам понимаешь, по тайге-то шастать некогда, нам, буровикам, надо метры Родине давать, - стал зазывать домовладельца Шурик.

- А почему бы и нет? - Решил Епём. В деревне все одно ему работы не находилось, а охота для него с детства - дело знакомое.

Двое суток ГТТ вез новую смену на далекую и неизвестную Епёму вахту. Еще по приезде экспедиции два огромных трактора утащили первую буровую на Харасюрское плато. Там работала буровая вышка, на которой каждый месяц менялись вахты.

Заезд на вахту всегда отмечался бригадой, как святой праздник, - русская традиция. Епём же, надо сказать, хоть и православный, а до спиртного не особо был охоч. Видя, что русские вахтовики собрались дружно приступить к "святому" ритуальному действу, он собрал рюкзачок, взял свою, в пяти местах вязано-мотаную проволокой, одностволку, собачку, да и - в лес.

Когда через пять дней Епём появился на буровой, народ, уже отдавший основной долг традициям привезенными с собой жидкими запасами, приступил к выполнению второй части ритуала - катал фляги, собирал по балкам томатную пасту, дрожжи, конфеты и сахар. Сам же Шурик на белой простыне черной краской, оттопырив губу, усердно выводил большие печатные буквы известного нам лозунга, предварительно переведя кубы в метры.

В самый разгар этих судьбоносных событий и известил Епём почтеннейшую публику, что нашел берлогу.

- Знаю я, кто в этой берлоге, - подал голос дизелист буровой установки Вася Чирик. - Все лето здесь ошивался, банками по ночам набрякивал. Да я, кстати, его видел - пестунишка небольшой, на Костю Дзю чем-то, вроде, похож. Мы его Костиком и звали. Он под осень уже и отзываться стал. Вырыл, видно, недалече берлогу, да и спать завалился. Природа..., а куда? Никуда против нее не попрешь... .

Сразу же, у подножия "Эйфелевой башни", пустили по кругу ковш молодой бражки за удачливого следопыта Епёма, второй - за Костю и третий ковш - за предстоящую охоту.

И тут же взял дело в свои хваткие, измазанные краской, руки Шурик.

За эти пять дней он стал неформальным лидером среди "буровиков".

- Я так кумекаю..., надо бы нам, робяты, его живьем взять, как "языка". Да циркачам в город сбагрить. Вот где мы бобуриков-то нарубим, а, братухи?! - Выдвинул идею Шурик.

- Как...?

Но генератор идей на то и генератор, а не тормоз.

- А так!

И племя еще плотнее сомкнуло ряды вокруг своего Аватара.

- Слушай сюда, Чапай говорить будет! Значит, подъезжаем к берлоге по максимуму на нашей "ГАЗухе", разматываем пожарные шланги, один конец - в берлогу, второй - на выхлопушку. И как его там раскумарит, он, ясен корень, что сделает? Рванет. Куда? На воздух. А тут - оп-паньки! Вот она, родимая! - Хлопнул он по сваренной из арматуры железной клетке, в которой стояли синие кислородные баллоны. - Ррраз - и бабки в кармане. Ну, че, орлы?!

Гул одобрения прокатился по качающейся стае "орлов".

Ну какие могут быть сборы у заряженной идеей и знающей свою конечную цель команды! Не прошло и минуты, как "ГАЗ-66" с трактористом Коляном за рулем и шестью вооруженными до зубов командос на борту, подскакивающих на клетке, а та - на корневищах, катила по свежему геофизическому профилю к деньгам и славе.

...Близко к берлоге машина подъехать не смогла. Но пожарного рукава хватило. Сунули в жерло берлоги алюминиевый раструб, подтащили клетку, приготовили веревки, и тракторист Колян, наружностью - копия артист Моргунов, радостно подмигнув подельникам, притопил педаль газа... .

Наверное, каждый из них уже просчитал в уме свой куш в рублях и даже перевел в долларовый эквивалент, который получит после реализации программы переселения дикого животного в благоустроенное жилище, когда позади этих "счетных работников", взломав верх берлоги, наружу вылез не "Костя Дзю", а, поскребывая когтями шерстистую грудь, - "Коля Валуев".

Под дикий рев страшного зверя "спецназ ГРУ", бросая свои "штандарты, пушки и ядра", рванул к работающей невдалеке "ГАЗушке". Последним в задний борт уже мчавшейся машины руками, зубами и выпученными от страха глазами впился "Чапай". Но медведь успел схватить его за ногу, и Шурик, теряя сознание, на всю тайгу завопил:

- Это не яааааа!!! - И, размахнувшись, со всей силы другой ногой ударил агрессора... .

Но попал в нос Епёма, цеплявшегося за Шурика.

От удара Епём футбольным мячом улетел под елку. Счастливый Шурик перебросил было ноги через борт машины, которая в умелых руках "Шумахера" развила на прямом, как струна, профиле скорость болида... , и тут маленький пятисантиметровый коготок зверя прошелся прямо по ложбинке меж двух ягодок седалища "Чапая".

Наверное, от рева Шурика, хлопая дверями, повыскакивали из берлог все медведи лесной округи, а лохматый виновник сего поступка, набравшийся наглости царапнуть неформального лидера, потерял слух на всю оставшуюся жизнь.

Этим же вечером в эфир ушла тревожная радиограмма о нападении хищника, и ближе к полудню следующего дня санборт МИ-8 вывез раненого в сельскую больницу, где ему успешно сшили нижние полушария.

Прилетевший начальник буровой партии Серега Литов сделал краткий разбор полетов, следствием которого несостоявшийся помбур Шурик пробкой вылетел из бригады, а Епём тут же занял эту весьма ответственную должность, где и давал свои метры на-гора до самой пенсии.

Надо признать, что в коллектив он вживался трудновато и как-то со скрипом. И не потому, что был плохой работник или товарищ, нет. Просто в силу своего добродушного характера, исполнительности, полного доверия к людям нередко попадал в двойственную ситуацию, так как каждое слово принимал за чистую монету.

Всю зиму Шурик был без работы и, соответственно, без копейки в кармане. Благо, Епём в жилье экс-помбуру не отказал и, более того, кормил за свой счет.

Нередко, приняв на грудь "фронтовые" сто граммов от Епёма, Шурик, забыв, где находится, начинал рассказывать о скважине, самородках и медведях, но, увидев ироничный взгляд друга, смущенно замолкал. При этом уверял Епёма, что обязательно договорится с начальником горной партии, и тот возьмет его летом на сезонные работы - рыть в горах шурфы и канавы. Там он заработает кучу денег, бросит Север и навсегда уедет на родину - куда-то под Курск, к ждущей его старушке-матери, которую не видел семнадцать лет и которой он в первых, таких далеких, письмах написал, что работает капитаном траулера на Дальнем Востоке.

А маленький Епём, обняв за плечи своего большого плачущего русского друга, гладил его седую голову и шептал:

- Плоха, Саска... . Без мамы плоха, без папы плоха... . А без родины совсем худа... .

И Шурик, зарыв свое мокрое, изрезанное крупными морщинами лицо, в его худенькую грудь, клялся всеми святыми, что на этот раз он все же найдет в себе силы пройти мимо магазина "Одежда". Он дойдет до сверкающих неоном касс аэропорта и во что бы то ни стало разорвет этот семнадцатилетний круг бездарно растраченных лет своей непутевой жизни.

-Володь, ты что там, уснул?- Голос командира вернул меня в дрожащую гулкость вертолета.- Куда дальше-то?

Прижав к горлу ларингит, отвечаю:

-Сейчас, Рафик, покажу.

Заглянув в кабину через спину бортмеханика, я ткнул пальцем в серебристую ленточку ручья:

-Вот по нему. А как выкатим на озеро, кликнешь.

Присев обратно на откидной стульчик у открытой двери, смотрю на проплывающую под винтами родную тайгу...

А ведь еще буквально три дня назад была полная, так сказать, безнадёга. Я, сидел в своем, ежедневно прокуриваемом таежным людом, кабинетике, на двери которого висела давно выцветшая табличка "Ст. участковый охотовед" и сжимал от бессилия кулаки, слушая по рации утреннюю перекличку оленеводческих бригад с центральным хозяйством.

А знаешь ли ты, дорогой мой читатель, что это такое - оленеводство?... Что? "Приехал чукча в Москву…" А еще? "Едет чукча на олене…" Ясно… А что такое варгА? А чум? Никак впервые и слышите? Понимаю. А то, что это целый пласт культуры от самой, что ни на есть, зари человечества, сохранившийся до наших дней, вам, конечно, ничего не скажет. А вот для кочевого люда - в горах ли, в тайге или тундре, варга - это вечная дорога. А чум, это ВСЁ: и тепло, и отдых, и сытная еда. Оним словом чум-это ЖИЗНЬ. А хотя всего-то навсего небольшое конусообразное строение из жердей, брезента и оленьих шкур, всего за час-полтора собираемое и разбираемое при переезде на другие пастбища. В нем круглогодично живет 5 - 8 человек, причем у семейных, есть, пусть маленький, но свой матерчатый закуток.

Сердцем чума, конечно же, является большая, денно и нощно пылающая железная печка, на которой в любое время суток стоят горячие чайники, кастрюли и кипящие на сковородках обалденно вкусные оленьи шкварки. Мужчины отоспавшись снова заступают на суточные дежурства охранять оленей, и в чуме остаются только дети, да жены, числящиеся по штатному расписанию хозяйства, как "чум работницы", с зарплатой, если её можно так назвать, в 5 тыс. рублей в месяц.

И если сердцем чума является Её Величество Печка, то душою этого жилища конечно же его Хозяйка. Всякий раз, когда я бываю по делам службы в стадах и вижу этих красивых, румянощеких, в расшитых национальными орнаментами одеждах, зырянских и ненецких женщин, в памяти всплывают некрасовские строки: "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет"… Это о них. Именно эти и подобные им женские плечи вынесли военное и послевоенное лихолетье, и вынесут все, что предначертано нам в ближайшее время. Потому, как имеют светлую душу, великую твердость духа и уменье делать всё на этом свете. И сегодня, как и сотни лет назад, на их плечах хозяйство, детки, ручная стирка, готовка, выделка шкур, шитье из них малиц, кисов, бурок, топаков - всей, так необходимой на Севере одежды и обуви, без которой оленевод не оленевод. А что до хваленой синтипоновой одежонки, так в ней он за одну только дежурную ночку под Полярной звездой превратится в мерзлую сосулю.

А уж на каленые-то ветра матушка Арктика зело щедра. И что уж там меж нею и Уралом нашим-батюшкой по молодости было, я конечно не ведаю, однако обиду какую-то она точно держит. А с чего бы тогда ей такие буранищи-ураганищи засылать на него? А он как стоял, так и стоит - богатырь наш родимый, только морщины век от века глубже, да вОлос седее. И всех кормит, и всех защищает: что волка, что оленя, что человека, что пичугу-зверушку несмышленую. И все для него равны, потому как все твари Божии.

Вот и на этот раз породила снежная королева на просторах Карского моря своих лютых опричников, да и отправила их войной на старика. И заполонили эти дикие кочевники и долину Балабоньи реченьки, и сопочки - притопочки. А наверху, на самом-то суров-камне, и вовсе света белого не видно. И в центре битвы этих титанов природы оказался чум, как один разъединственный дозор человечий на многие и многие верстушки нашего безкрайнего Приполярья.

Мужики же, наученные вековым опытом пращуров, еще в ночь уехали к оленям, дети спят, за брезентовой стенкой свирепствует пурга. И тут в мутных утренних сумереках приехал насмерть промерзший племяш - молоденький пастушок и сообщил страшную весть - ОНИ пришли. И эта простая женщина, неся ответственность за все и вся в этой, посланной ей Богом и так нелегкой жизни, при скудном свете керосиновой лампы по старенькой рации, срывающимся голосом пытается донести до центрального хозяйства о страшной беде. А после радиосеанса и к последней, а может и наоборот - первой инстанции - лику Николы Чудотворца - "спаси нас, Господи, пошли нам своих волкодавов!" - молила она на коленях.

А я сидел и молча катал по скулам желваки, слушая сквозь свист и треск разрядов пробиваются обрывки женских слов-причитаний: "…волки… 9…. ….разогнали стадо…" Ей вторит голос другой чум работницы: "…в стадо пришли волки…", и вдогон еще всхлип: "…у нас волк режет в тропе оленей…". Динамик стонет: волки, волки, волки, и кажется, что завывание взбесившегося эфира - не обычные в непогоду радиопомехи, а действительно леденящий душу и сердце дикий звериный вой.

А полуторатысячная оленья масса, копытя ягель, большим лоскутным одеялом, постоянно меняющим свои формы, еле-еле проглядывалось в снежной круговерти. Буран в горах - дело-то, в общем, привычное и для оленей, да и для пастухов-оленеводов, но одна заботушка шевелится червячком: ох, не пришли бы волки. Тогда беда; десятки кормильцев будут зарезаны, а сотни безвозвратно разогнаны. А значит, конец - конец всему. Люди неустанно объезжают стадо на своих оленьих упряжках, время от времени гортанными выкриками и скупой ружейной стрельбой в стонущее небо пытаются упредить опасность. Да разве можно что разглядеть в этой шаманской пляске стихии?

Знаю, многие не любят охотинспекцию, так и действительно: за что ее любить-то? Ружья отбирает, народ штрафует, не дает вольготно тайгу пограбить... И правы, конечно, что не любят, потому как нам их любовь или не любовь, так скажем, до лампочки. Тут дело-то немного в другом. А в том, что кроме того, как с браконьерской ратью воевать, да учёт живности всякой вести, мы обязаны еще и количество хищных животных регулировать, следить за этим самым балансом. И ничего тут, брат, не попишешь - устав службы, а значит - закон. Военный-то люд, как никто это понимает. Ну и как, скажите, мне регулировать численность волка на просторах Приполярья с двумя "помощниками шерифа" и одним ушатаным снегоходом? Вот и я о том же. Это в недалекие времена, когда государство еще как-то заботилось о природе, были плановые авиаоблеты, выделялись под это деньги, а сейчас? Вон, Тимофеич - директор хозяйства - вчера мне рассказывал: "Ну, просто, куда ни ткнись - кругом вилы! - Волки дербанят стадА и в хвост, и в гриву; из 11 оленьих бригад осталось 7, людей приходится сокращать, те - в поселок и сразу спиваются. Кто поможет нам от волка отбиться? Сейчас что у нас, что у вас, - как у карандаша - хрен, да душа! А ведь уж куда и к кому я только не обращался… А коли район ваш, ребята, не сельскохозяйственный, знать и дотаций вам - кукиш с маслом, отвечают. А от главного-то нашего либерал либералыча деловое предложение намедни, слышь, поступило: "а купИте, пишет, у меня, мини спирт завод - и все проблемы будут решены..." Нет, Саныч, ты понял?! Спирт и оленевод!? Радетель, его медь!...." Вот, посидим мы этак-то, поплачемся друг другу в жилетки, да и дальше за свои гужи. И кто уж там из великих сказал, я не помню, но эта цитата еще со студенческой скамьи крепко накрепко сидит в голове, как тот гвоздь -

волки сбиваются в крупные стаи перед войной, голодом или эпидемией.

И для меня до сих пор остается загадкой: как это удалось Константинычу выбить деньги на авиапатруль? Послушал я тогда по рации-то: какой беспредел чинят в горах волки с оленятками, переключился на нашу служебную частоту, да и выложил ему, как своему начальнику всё, что думаю о нас, об окружных управленцах, и всех наших московских отцах-командирах. И представьте себе, уже на следующий день шеф выходит на связь, да и говорит: "Александрыч, заказывай гостиницу и встречай завтра борт с базировкой на три дня. Понял? Все, давай!"

И вот наконец далекий, с каждой минутой нарастающий рокот известил о подходе тяжелой винтокрылой машины. Заложив круг, вертолет с закопченным хвостом и крупной надписью "ЮТЭР", осторожно пошел на снижение. Протянутые из темного проема двери руки моментально втаскивают меня внутрь, и тут же по спирали машина уходит в ноябрьское бирюзовое небо. Радостно обнимаюсь со старыми товарищами - Николой и Грихой - инспекторами соседних участков, и с нашим шефом - Константинычем. Через голову бортмеханика Сани, кивком головы здороваюсь с ребятами - Рафиком-командиром, и Юрой - вторым пилотом, - профессионалами Березовского авиоотряда, имеющими специальный допуск к полетам в горах и большим опытом воздушного поиска волков. На пилотской карте - пятикилометровке - показываю экипажу курс и район патрулирования….

….Высота 100 метров, идем над предгорьями. Впереди, на фоне пронзительно синего неба, искрятся сахарные головки Приполярного Урала. Напряженно вглядываемся в расстилающуюся под нами, засыпанную снегом тайгу, где время от времени стайки куропаток, зайцы и неуклюжие глухари уносятся прочь от надвигающегося рева…..

И тут под монотонный гул, как-то сами собой, стали проявляться картинки прежних полетов.

….В конце февраля прошлого года, возвращаясь под вечер с патрулирования, неожиданно в устье речушки подрезали абсолютно свежайший след волка и тут же, на дальней излучине, мелькнула его маленькая фигурка.

Волк, услышав гул, запрыгнул на берег и умело пользуясь старыми лосинными набродами, стал уходить в кедровый массив. Медленно распутывая его следы меж разлапистых деревьев, мы выскочили на кромку леса и были шокированы увиденной картиной: крупный лось, встав на задние ноги, передними яростно отбивался от волка, которого мы гнали. Зависнув над противниками, потихоньку отжал серого агрессора на чистую болотину, где дуплетом с ним было покончено. Подсев и подобрав, как оказалось, волчицу, поднялись и на развороте прошли над лосем. При глубине снега более метра, площадка диаметром 10-15 метров была выбита до земли, на ней клочья волос и шерсти, бурые пятна крови и кружева волчьих следов. Лось до того был измотан схваткой, что даже не поднял голову на ревущую над ним машину. Световое время, к сожалению, было уже на исходе и мы вынуждены были уходить. "Держись, держись, боец, - шептал я, - завтра придем к тебе на помощь!" Прилетев поутру на место битвы, лося мы не обнаружили - отбился и ушел непобежденным, что конечно же, очень порадовало. А клубок волчьих следов распутали полностью и до обеда подобрали всех пять волков, которых и возглавляла старая волчица….

"Внимание! Справа по борту след. Работаем, ребята" - Голос шефа мгновенно выбрасывает в реальность. Внизу застывшая река, по ней цепочка следов, то расходясь веером, то собираясь в одну тропу, срезая повороты, ведет нас к девственно белому перевалу. Сразу видно, что стая волков рыщет в поисках жертвы. Все круче забирает тропа, оставляя внизу чахлые деревца и заросли худосочного ивняка. И вдруг вертолет, подпрыгнув, проваливается в пустоту. В груди, замерев, все обрывается,.. но нет, умелые руки пилотов четко контролируют тяжелую машину, которая, натужно ревя, по диагонали, вслед за тропой вытягивает на перевал. На самой макушке следов практически не видно, а вот и совсем обрываются: волки вышли на твердый, как гранит, спрессованный ветрами снежный наст. Сейчас на равнине полный штиль, а здесь метет поземка и свирепствует ветер. Горы живут по своим законам и волки их отлично знают. Услышав погоню, они сразу устремились вверх, в облака и туман и…успели. Все по-честному.

Снижаясь вдоль склона горы, мы сваливаем в распадок Балабанью и держим курс на осеннюю стоянку оленеводческого стада. А вот и черный конус чума, белые кудряшки дыма, фигурки людей, оленей и собак. Прямо под брюхом машины испугано мечутся ездовые быки. Борясь с набегающим от винта потоком ветра, к нам бежит высокая фигура в малице (национальная одежда из оленьей шкуры). Возбужденно жестикулируя, бригадир стада Степан объясняет, что ночью приходили волки и только благодаря бдительности пастухов, были отогнаны выстрелами. Берем бригадира на борт и опять в воздух. Степан рукой показывает направление. На крутобокой голой горе рваными кусками пасутся олени и вот она - свежайшая паутина следов ночных гостей.

Вот и началась та простая наша работа, ради которой было потрачено столько сил, нервов и денег.

С данной минуты экипаж машины и стрелкИ-наблюдатели действуют, как единый организм, зрение у всех обострено просто до предела. Из распадка в распадок, распутывая наброды следов, медленно, боком, то замирая на месте, то возвращаясь назад, продвигаемся на север. В открытую дверь машины врываются леденящие тело струи воздуха, ведь за бортом -28. Из глаз вышибает слезы и не только. А вот и зажатая утесами река Тыкотлова. Постепенно многоследица собралась в одну тропу и, срезая повороты речушки, пошла к темнеющей вдали полоске прибрежного леса большой реки. Услышав за собой погоню, волки с рыси перешли в галоп, держась одной, проложенной вожаком, тропы. Теперь и наша "восьмерка", уже развернувшись носом, пошла вперед, все увеличивая скорость. В наушниках слышу возбужденный голос Юры: "на реке, …..прямо по курсу волки!…5….8…10….12 штук!"

На наших глазах из четкой цепочки волки стали рассыпаться в стороны по одному и парами, будто от ствола дерева мгновенно прорастающие побеги. Отслеживаем первого левого. Машина косо падает на высоту 50 метров и выжимает зверя на чистовину. Стреляем. Возвращаемся к "стволу". Второго настигаем прямо на льду реки. Два патрона в руке, два в стволах. Выстрел - промах! Второй - промах! Крупная, как загнанной лошади дрожь машины не дает возможности точного выстрела по бегущему галопом зверю - смертоносная картечь вспарывает снег то сбоку, то, запаздывая, сзади. Молниеносно перезаряжаю ружье, а в это время рядом глухо хлопают выстрелы Грихи и Коли, более точные - волк, перевернувшись через голову и проюзив по льду, замер, рядом ткнулся второй. Возвращаемся снова к "стволу", догоняем четвертого….пятого,…. шестого….десятого…. На худом, обожженном всеми ветрами, голубоглазом лице Степана сияет белозубая улыбка, нам абсолютно не слышно, что он кричит, зато хорошо виден большой палец правой руки поднят высоко вверх.

Неожиданно бортмеханик извещает: нужна дозаправка. Четыре часа полета пролетели для нас как одно мгновение. По прямой идем в поселок, а через час возвращаемся, по ходу подсаживаясь и подбирая волков. Ищем еще двух. Эти идут парой, след в след вверх по реке. Ага, вот и разбежались, значит уже недалече. Сразу видно, что волки опытные, стрелянные, уже не раз уходили от погони - очень уж умело прячутся под разлапистыми деревьями, благо прошедшие ветра сдули с них снег и след все же виден. Догнали. Висим. Волк, пытаясь спрятаться, уходит из-под машины, избегая открытых мест. Константиныч, глянув на ручные часы, дает команду открыть огонь. Два спаренных выстрела останавливают бег зверя, который в последнем прыжке кубарем катится под густую ель. Из пилотской выглядывает бортмеханик и взглядом показывая на "упряжь" лебедки спрашивает - кто будет спускаться? Скорый на решения Гриха, грустно разводит руками и садится в ярко оранжевое, матерчатое креслице. Ведь только шкура зверя может свидетельствовать о его фактическом отстреле.

Наверное, к спуску на лебедке за волком, неизвестно какому, а вдруг только ранен, привыкнуть просто нельзя. Это и забитое снежной пылью лицо, что аж не вздохнуть не выдохнуть, и идущая крУгом голова, неизменно добрый, простреливающий тебя насквозь разряд статистического тока при соприкосновении с землей и поиск руками и ногами в снежной круговерти этого самого волка. Нащупал, пнул. Вроде готов, слава Богу. Осталось затянуть на нем фал, поднять руку вверх и взмыть с ним на тридцатиметровую высоту, на стальном тросике толщиною со спичинку. Ох и неприятнейшее чувство, скажу я вам, а что делать? Хорошо что у нас есть простое русское - "надо".

Дружно втягиваем Гриху в проем двери, следом - матерого самца, который весит не меньше и уж точно больше нашего стрелка, ведь полярный волк достигает веса 100 кг.

Остался последний, двенадцатый, и как показывает его след - самый опытный. Уж больно ловко уходит, держась густого ельника и бурелома. Неоднократно перепроверяясь, чтобы не "сколоться" со следа, боком и назад, продвигаемся вперед, и неожиданно в береговом еловом мыске след обрывается. Выхода из него нет. Высокие разлапистые деревья стоят впритык, огромные корни вывернутых ветровалом деревьев не дают что-либо разглядеть. Наш старший дает команду подсесть на ближайшее блюдце болота.

Гриша с Колей с карабинами, а я с верной "Ижевкой", идем, полукольцом охватывая лесной мысок. Стихает гул вертолета, увозящего бригадира Степана в свой чум. Пробираемся по чаще, держа оружие наготове. Сейчас, вот сейчас мелькнет летящая на тебя серая молния и возможен только один более менее точный выстрел на вскидку. Мы осторожно прошли вдоль единственного поваленного дерева к спрутом торчащему корневищу, в любую секунду готовые увидеть звериный оскал. Но…увы. Расчетливый ум, дьявольская выдержка волка проявились в полной мере. Оказалось, протиснувшись меж корнями выворотня, он прополз в метре от нас под деревом в его вершину, выждал, когда мы пройдем мимо, незаметно выполз сзади нас и рысью ушел в редкий листвяжник.

Горячо обсуждая произошедшее, мы вернулись на болотце и вовремя - вертолет уже заходил на посадку. Поднявшись, мы снова взяли след зверя, который, как ни странно, уже не прячась, по прямой, галопом мчался к только ему известной цели. Через 3 - 4 километра в хаосе каменных глыб горной осыпи след волка оборвался, а крутой склон и редкие, но высоченные лиственницы исключали какую-либо возможность подсадки нашего винтокрылого Горбунка.

А оранжевый диск заходящего солнца, зацепившись за высокий отрог горы Манараги, уже стыло высинил восточные склоны гор. Паутиной фиолетовых трещин стали проступать незаметные днем ущелья. День пролетел как одно мгновение. Быстро вечерело и наша неутомимая винтокрылая лошадка, подскакивая над невидимыми ямками, споро побежала по своей воздушной колее в свою конюшню, где её уже с нетерпением высматривали технари и заправщики.

Следующие два дня опять прошли в режиме горного слалома. У каралей Хальмерю и Тынагота ( места просчета оленьих стад) добыли еще 9 волков. И как, дорогой мой читатель, мне передать ту простую человеческую радость оленеводов, как описАть вам то счастье на их суровых обветренных лицах, когда мы время от времени к ним подсаживались, я просто не знаю…. Это надо видеть….

Прошло более полугода….Душным июньским днем я сидел в том же самом, донельзя опостылевшем мне кабинете, собираясь на завтра проводить по озерам и старицам наконец-то подоспевший учет водоплавающей птицы, как неожиданно заходит Степан. Да, да, тот самый Степан, мой старый приятель-бригадир. Оказывается, стадо, как и положено ему быть, находится в горах на "летовке" и там, слава Богу, все спокойно. А раз в хозяйстве спокойно, так почему бы не взять отпуск на пару недель и не выехать с семьей в поселок? Поговорив за жизнь, я поинтересовался: а как прошла оленья зимовка? Он и рассказал, что через три дня после наших ноябрьских полетов к стаду пришла спасшаяся волчица. Оленей она больше не трогала, но на протяжение двух недель, пока оленье стадо не тронулось на зимовку в богатые ягелем бора Харьюгана и Вагулки, безутешный вой, от которого леденела в жилах кровь, и испуганно бились оленьи сердца, заполонял ночами долину Балабанью.

О чем она молила?.... Кого звала?..... Кого проклинала?....Может, сзывала соплеменников устроить кровавую тризну по своей погибшей семье?....Или жаловалась на жестокость людей далеким звездам - холодным и равнодушным к микротрагической точке земной эволюции?

Ох, и разгулялась непогодушка…Даа…Вот тебе и зима….А ведь как приходит? То матушкой родной, этак тихонечко, чтоб не разбудить ненароком, а глянешь поутру за окно - всё белым бело. А порою-то, вон, как нынче: хмельною кумой нагрянула с посвистом разудалым, да хохотком заливистым . Теперь суток двое-трое куролесить будет, пока всю лесную округу не заметёт. Вот и пойдем мы с Буянкой зверька-соболька тропить по первому снежку… Спит моя собачка, дружок мой неразлучный …Ну что ж,.. пожалуй и мне пора на боковую. Вот сейчас лампу чуть притушим, радиоприемничек выключим, дров в печурочку…Ну вот,… порядок,.. добре….

Сколь хоть там?....Первый час... совсем ночь... А сна-то ни в одном глазу….Ох и задувает вьюжица….

….А хорошо, удачно ноне по осени на зимний промысел удалось заехать: вода большая, все перекаты свободно проскочил. А порою и по трое суток на себе деревянную лодку -"горнячку" свою тащишь, как в тот сезон….Да… Поохотился, называется!...Ить его…. И, как сейчас помнится, почему-то сразу все не заладилось. Сперва перевернулся на порогах, патроны подмочил, продукты все попортил, а с того и с хлебушком напряг пошел, да и соболь той зимой в капканы особо не стремился….

И вдруг, как то сами собой, одна за другой стали наплывать те, далекие, и вместе с тем самые близкие, на всю жизнь запомнившиеся, яркие картины прошлого. …

…..Лёш, ну давай, давай, брат, колись, рассказывай, как это ты сумел так отличиться? И Лёха - молодой, ладно скроенный черноглазый парень, односложно и как-то даже обыденно забубнил: "Да я, вроде, как уже прошел ельничек-то и всего ничего осталось до избушки топать. Знаю, батя беспокоится, а тут собачки мои вдруг где-то справа и залаяли... Сперва Летчик, а там и Черный, слышу, подхватил. Ну, я по голосу-то сразу и понял, что серьёзного зверя держат, а не глухаря или соболюшку там. Ну чё, - подкрался - точно! Медведя крутят! Выбрал момент, да и шандарахнул, батиными пулями - самокатками с обоих-то стволов!.. Он у меня и завалился... Всё, а чё еще расписывать?.."

Я, скучая по простому человеческому общению, пока нет снега, а значит и охоты, пришел в гости к своим соседям по схотучастку, сижу распаренный, пью чай и восторженно слушаю Лёшкины байки. А в это время его отец - Василий Егорович - гремя сковородками и сноровисто орудуя у пышущей жаром железной печки, топит медвежий жир, с ласковой гордостью поглядывая на своего младшенького. Ну еще бы!? Из трех сыновей только он, Алеша, не спился, как это почти поголовно наблюдается сейчас у малочисленных народов Севера, а занялся своим делом; тем, которым занимались все его предки - охотой.

А я смотрел на Егоровича, этого улыбчивого, небольшого росточка, пожилого человека и просто физически чувствовал исходящую от него благодать. Как все представители народа манси, он был круглолиц, смугл, с раскосыми глазами и серебристо-кудлатой головой. Уже довольно пожилой, но, скажу я вам, еще весьма жив на ногу: и 25, и 30 км. в день для него - не предел. А что удивляться - всю жизнь проработал в оленеводстве, в поисках хороших пастбищ исходил весь наш Приполярный Урал и вот наконец-то, выйдя на отдых, закрепил за собой участочек по речке Тынаготе, да и занялся охотой.

И все-таки прожитые в скитаниях годы наложили свой, особый отпечаток на весь образ жизни и мышление этого удивительного, по детски доброго, человека. Не в пыльном поселке, а в тайге, в постоянном движении, он чувствует себя бодрым и и здоровым, и самое главное, что важно, видимо, любому человеку его возраста: обязательно быть кому-то нужным.

А повидать-то, скажу, всякого лиха старому оленеводу пришлось ох, немало! И трех вечеров зимних , поди, не хватит, чтобы все порассказать, как замерзал, горел, тонул, попадал с оленями под лавину,.. в тревожные пятидесятые прошлого века отстреливался от бежавших из усеявших Приполярье лагерей зэков. Более 40 медведей пересекли его охотничью тропу. И оружие-то его, если оценивать с высоты сегодняшнего дня, уж больно несерьезное было: берданка 32 -го, да малопулька. Так с ними и проохотился. Жизнь на излете, детки выросли, у каждого из них своя дорожка, и только в самом младшеньком - Алёше - с неукротимой силой проявился этот инстинкт охотника. И есть (слава те Господи!), кому передать накопленный опыт. Тем и счастлив был старый охотник.

Я вышел из жарко натопленной избы на свежий воздух. Как всегда, в ноябре, очень быстро вечерело. Стылые сумерки затянули дальнюю излучину реки, соединив высокие береговые елки и небо в единое фиолетовое целое. Лёшкины собачки: Черный и Летчик - остроухие оленегонные лайки, натасканные Василием Егоровичем по зверю и соболю, набегавшись за день, дремали свернувшись калачиком, абсолютно не реагируя на привычный гул сверхзвуковых лайнеров. Подойдя к висевшей на перекладине меж двух сосен медвежьей шкуре, я еще раз осматриваю продолговатое белое пятно на груди, большущий черный нос, массивные пятисантиметровые когтищи, а про себя думаю: везет же людям - у Лёхи это уже второй. Я вон, все последние три года выкупаю лицензии на медведя, в поисках берлоги избродил все сопки в округе, неоднократно тропил по первому снегу, а желанная встреча так и остается недосягаемой мечтой. А медвежий-то жир, ну, просто край как нужен! У тетки моей жены туберкулез уже самой, что ни на есть открытой формы, или вон - дядя Петя - батин брат, язвой желудка который год мается, ему желчь нужна. Болезни-то приходят, никого не спрашивая, а какие лекарства могут быть в глухом таежном поселке? Только природные. Сам вон у костра прошлой осенью спал, да рука в огонь и сползла. Если б не пихтовая смола родимая, так без кисти, считай, и остался бы, - уж больно страшно ожог.

Когда я зашел, на середине стола уже исходила, дразня, вкуснющими запахами сковорода нажаренного медвежьего мяса с распаренным в черемуховой водице хлебом. Вот так, за поучительными охотничьими байками старого охотника и нескончаемым чаепитием незаметно пролетел вечер.

Рассвет лишь только вызолотил полоску небосвода, а хозяин уже вскипятил чайник и, осторожно позвякивая посудой, готовит завтрак. От этих звуков я и проснулся. Наскоро, но сытно перекусив, мы с Алексеем, пожелав Егорычу всего доброго, а друг-другу "ни пуха, ни пера", разбежались в разные стороны. Он - по своим путикам поднимать капканы, а я - к себе на участок.

Бобка - мой трехгодовалый, рослый, белорыжего окраса, крупный кобель - неискоренимый молчун, бежит впереди, равнодушно провожая взглядом поднявшихся с черничника и рассевшихся вокруг на листвянках глухарей. Мать Бобки, Дымка - западносибирская лайка - женЧина самых, что ни на есть благородных кровей, с длиннющей родословной, а отец - тот из наших, без всяких там чинов и званий, был привезен старым охотником дедом Бересневым из родной Кировской области. Уже с полугодовалого возраста таскаю Бобку с собой по тайге, а так ничего путного от него пока и не видел.

Тихо и как-то неожиданно ночью выпал первый снег. Тайга мгновенно преобразилась. В душе такая же светлая радость, словно обновление коснулась не только окружающего мира, а и самого себя. На руках две лицензии - одна на медведя, вторая на лося. Конечно, голубая мечта -побороться с медведем - все так же недосягаема, а вот лося добыть можно и, кстати, нужно: самое время и собачку притравить, и мясо для семьи добыть на всю зиму. Погода-то вон какая - не испортятся запасы, считай, до самой весны.

Ранним ноябрьским утром под хруст снежка бодро шагаю по извивающейся вдоль ручья тропинке. Редкие облака вяло плывут по бледно-голубому небу мимо неяркого солнца.

На иголках елок и ветвях берез искристо переливаются алмазики изморози, и только заполошные крики ронжи время от времени нарушают прозрачную тишину леса.

Большие чистые просветы впереди свидетельствуют, что начинаются старые гари.

Я поднимаюсь на сопку и понимаю, что представшие моему взору ближайшие предгорья когда-то были покрыты могучим светлохвойным лесом, о чем говорят спасшиеся в пожаре, а затем иссохшие от горя и тоски, сосны - великаны. Мне кажется, деревья, как и люди, не могут жить в одиночестве. На десятки километров тянутся монотонные горельники с наперегонки растушими тонконогими березками.

Пойма извивающегося ручья плотно заросла тальниками, местное его название "лесная рука" - самое, что ни на есть излюбленное лосинное лакомство. Наискось, в мою сторону, тянет ветерок, обзор отличный: просто идеальное место для охоты с подхода... был бы лось. Легкий и очень удобный на ходовой охоте карабин "Сайга" - два магазина по пять патронов в каждом с полуоболочками - придают мне полную уверенность в исходе встречи. А вот пошлет ли Велес мне удачу, это действительно вопрос….

Внимательно осматривая тальники, осторожно иду вдоль ручья. Мой рыжий молчун челноком ходит по горельнику: то появится сбоку, то мелькнет впереди. Третий раз подсекаю свежий след россомахи. "Что она здесь крутится?" Мелькнула и тут же погасла мысль, так как впереди, напряженно вытянувшись и судорожно втягивая носом воздух, Бобка не отводил взгляда от противоположного склона.

Место вроде как хорошо просматривается; ничего, заслуживающего внимания, кроме далекого черного выворотня... Стой, да он же шевелится! Ба, да это ж медведь! И что он делает?! Движется,.. идёт куда-то? Нет, вроде лежит, … точно! Вот... боком повернулся... Метров 350, может, чуть более. Середина ноября: странно, почему ж он не в берлоге?

Вот и пришел мой звездный час! Этот шанс я уж никак не упущу. Ветерок веет в пол-лица, тихо спускаюсь к ручью и хорошо вижу медведя. Мой Бобка без всякой ретивости плетется сзади. Ладно, трусишка, учись у хозяина, смотри, как я с мишкой управлюсь. Поднимаясь по противоположному склону ручья, сердцем чувствую, что зверь где-то рядом. Но куцые, при взгляде сверху, березки, при подъеме превратились в непролазную чащу. И тут я осознаю, что иду неизвестно куда. Ну, где же ты, мой желанный противник?! Где?

Гулкий собачий взлай заставил вспомнить о Бобке и оглянуться назад. А в 10 - 12 метрах, прижав голову к земле, вытянув передние лапы и поджав задние, черная мускулистая глыба замерла перед прыжком. В голове мелькнула мысль: "Стрелять только в голову, иначе не остановить!". Делаю серию из трех выстрелов, при которых голова медведя откидывается назад. Продолжаю стрелять, а тут и следующая мысль: "Пульки-то свинцовые!"

Вставляю второй магазин и методично, скорее обреченно, расстреливаю последние патроны. От каждого выстрела, как от боксерской перчатки, контуженную голову медведя отбрасывает то в одну, то в другую сторону. Девятый по счету патрон оказался с экспансивной пулей. По счастливой случайности, при очередном отмахе головы, пуля, пойдя под левое ухо, раскрылась и выпустила свой всёразрушающий стальной сердечник. Зверь рухнул.

В ушах колокольный звон от стрельбы, а в голове пустота. Прислонясь к сухостоине, я машинально вытягиваю из кармана сигареты, но прикурить, увы, не получается - спички одна за другой ломаются в пальцах. Немного успокоившись, я зашел сзади и стволом карабина с последним патроном, ткнул медведя в спину. Он не шевелился.

Пройдя по медвежьим следам в "пяту", то есть по обратному следу, я и нашел отгадку столь позднего нахождения мишки в горельнике, а не в берлоге. Из кучи свеженарытой земли торчала передняя нога лося и рога с четырьмя отростками. По всей видимости, во время гона лось получил смертельную рану и погиб, а скорее всего косолапый и помог. Зарыл он его для протушки, а сам устроился сверху и по мере необходимости отрывал себе куски. Вот когда он лениво ползал по своей негаданной радости, тогда и был замечен Бобкой, а я, по своей глупости и безрассудности, из охотника превратился в дичь.

Неторопко раскидал по периметру белые от сала куски мяса и чуть в сторонке растянул огромную шкуру, с круглыми ушами и черным, размером с донышко кружки, носом. Осторожно вынутая из печени драгоценная желчь уже была перевязана ниточкой и покоилась на дне рюкзака. Началось смеркаться, когда мы с Бобкой побежали по тропке в ждущую нас на дальний конце участка палатку. Допинг от удачной охоты сделал путь удивительно коротким.

Ранним утром следующего дня, прихватив пустые ружейные патроны и кусок старой полиэтиленовой пленки, бежим с Бобкой "поднимать" мясо. Потрескивание от атмосферных изменений и шелест целлофана под ветром будут отпугивать осторожных и очень уж пакостливых росомах, а воткнутые с четырех сторон заостренные палки и насаженные на них блестящие ружейные гильзы будут длительное время отгонять воронов, соек, горластую ронжу и другую пернатую мелочь.

Миновав подстывшее болото по старой оленеводческой тропе, споро шагаем к месту вчерашней схватки. Ядреный утренник, ярко светящее в лицо солнце, бодрящий морозный воздух и удачно состоявшаяся охота, наполняли все мое естество радостным возбуждением.

Недалекий Бобкин взлай заставил молниеносно стряхнуть с плеча карабин. И буквально тут же на поляну в 20 метрах выскакивает лось! Приспущенная к земле под тяжестью ветвистой короны голова, темно коричневый, чемоданоподобный на стройных белых ногах корпус, просто-напросто заставили забыть об оружии. Меня полностью захватывает восхищение совершенным созданием природы: столько красоты, мощи и грации было во всех его движениях. Развернувшись на месте и величественно, гордо, я бы сказал, по-царски откинув голову, лось стал уходить в горельник. И тут на полянку выскочил мой рыжий помощник. Недоуменно, и даже с какой-то укоризной, бросил на меня взгляд и умчался следом.

Поднимая на березовую треногу подстывшие куски медвежатины, затем шкуру и затягивая все полиэтиленом (когда еще придется сюда добраться на снегоходе, а мыши тоже не дремлют), я еще долго слышал по распадкам Бобкин лай. Он держал зверя и ждал меня. "Надоест, бросит и догонит" - успокаивал я себя, устало шагая в избушку. К вечеру он не пришел. Не пришел и на следующий день.

После неудачной охоты на лосенка, которого все же отстояла обезумевшая от страха старая матка, два волка, след в след, оставляя в снегу четкие отпечатки лап, трусИли в горы по оленеводческой тропе. И тут, выбежав на запорошенное снегом болотце, с наветренной стороны вдруг почуяли запах собаки, которых они уже немало передавили на реке в сентябрьскую пору у беспечных охотников. Следуя своему излюбленному плану, волки, разойдясь в стороны, устремились в погоню.

Не смотря на усталость спалось плохо. Снился желтый оскал клыков, смрадное дыханье в лицо и безумный рев. Проснулся в разбитом состоянии с каким-то гнетуще - тревожным чувством. Тяжелые серые тучи, цепляясь брюхом за верхушки елей, устало ползли на запад. Сделав по хозяйству какие-то мелкие дела, я собрал рюкзачок, закинул карабин и пошел вчерашним следом в горельник искать собаку. И только миновал кедровый лесок, что островком торчал посреди болота, как увидел на снегу широкие мазки алой крови, собачьи и волчьи следы. Что-то тяжелое волоком затащено на торфяной бугор. С мыслью: "лишь бы не Бобку", я, путаясь в карликовой березке, залетаю на вершину……Под разлапистым кедром лежал мой пес. В горячке прижимая его к своей груди, я не сразу заметил, что Бобкина голова безвольно катается из стороны в сторону. Вскочив, я взбежал на самую вершину и вот они - в сосновой мелкоте болота, скаля клыки, застыли две серые фигуры…..Пот или слезы, или все вместе застилают глаза….иступленно жму на спусковой крючок…..Затвор карабина, выплюнув последнюю гильзу, застыл в заднем положении…. Волки истаяли, как наваждение, словно их и не было….Но кислый запах свежесгоревшего пороха и неподвижно застывший рядом верный пес говорят мне, что это не дурной сон.

С тугим комом в горле я вырубил в податливом торфе яму и опустил в нее своего Бобку….

Через три дня, под вечер, непредсказуемая охотничья тропа привела в мое зимовье соседей - старого охотника и его сына. С горечью поведал им о произошедших событиях, на что старик по-отцовски строго, стал меня отчитывать; "Та кто же так на метветя-то хашивает, а!? Ох, клупец! Веть таже мы, манси, потомственные охотники, сная все метвешьи поватки, никогда ему на клаз не покасываемся. Ты так поткратывайся, чтопы таже после плохой выстрела он кинулся на сопак, и эта время телай точный выстрел. Эх, молото-селено, учить вас, молотых тураков, некому"….

В незаметной суете пролетел остаток дня. Вечером мы по очереди сходили в протопленную мною ради гостей баню. Перед ужином налил, как принято по таежному обычаю, по 150 разведенного спирта. Однако мое удрученное состояние никак не располагало меня к обычной в таких случаях длительной и задушевной беседе, которая, едва завязавшись, обрывалась, наполняя желтое от керосиновой лампы пространство зимовья тягостным молчанием.

И неожиданно, сперва еле слышно, потом возвышаясь, в сумраке избы поплыла незнакомая мелодия с непонятными для русского слуха гортанными словами. Это старый охотник на родном языке пел песню предков. Я слушал ее и недавние события вновь вставали перед моими глазами, а по щекам тихо катились слезы….

После недолгого молчания Василий Егорович сказал, обращаясь ко мне: "Не печалься, Волотя, я попросил нашего Торума отправить твоего Побку моему теду - великому охотнику, он выполнит мою просьпу, у них пудет славная охота"….

Перед сном мы вышли на свежий воздух. Вокруг стояла вязкая, сторожкая тишина.

Ночь погрузила лес в кромешную темноту, только зыбкая грань разделяла зубцы соснового бора от звездного неба. Усыпавшие небосвод и Млечный путь звезды, интенсивно мерцали, опять предвещая скорую непогоду.

И тут я услышал, как старый охотник, подняв голову и неотрывно глядя на яркие гроздья звезд, что-то тихо шепчет. Я проследил его взгляд и…. Нет! Да этого просто не может быть! Этот, пусть малограмотный, но живущий в полной гармонии с окружающим миром, воспитанный на устных легендах своих предков человек, являясь живым связующим прошлого с настоящим, смотрел…..на созвездие Гончих Псов. Мне, наверное, показалось, но в вечно бегущей стае я узнал и своего Бобку….

Иногда я достаю патрон,.. тот самый, последний,.. долго смотрю на него и думаю:"прав ли я был в той ситуации?.." - и не нахожу ответа. Но одно знаю точно: мы в ответе за всех, кого встречаем на своей охотничьей тропе, и всех тех, с кем наравне делим эту неутолимую страсть - охоту.

Есть, есть еще на земле Югорской места родниковые, где иcпокон веков люд жил и живет от реки да от леса. Она - земля родимая - кормит здесь человека, а не власть копеечная. И хотя богаты недра землицы нашей, только местному-то человеку, увы, никакого прока от этого нет, а то, что иноземец нашим газом греется, на нашем газу ездит, а Газпром тучнее прежнего становится, так что тут сказать - и слава Богу, и на здоровье. Не хлебом единым и тем паче не мошною жива еще Сибирь-матушка, есть, скажу я вам, кое-что и поважнее.

Вот смотришь порою хрустальным-то утречком с яра-пристаньки на дали синие, сентябрем расписанные, да на горы дальние белоснежные, и так иной раз сердце-то ёкнет, аж слеза наворачивается. И кажется, что прямо под Богом раскинулся край наш Ляпинский с одним селом, в три тыщи душ, да таежною волюшкой на все стороны. А возьми-ка, к примеру, жителя городского да нахрапистого, так ведь в большинстве-то своем и не знает, сердешный, даже соседа по лестничной площадке, не то что по дому. Вот, а вы говорите - корни. А нашего спроси, так он не то, что про своего пра-пра, а и про чужого все его три колена со всеми их вывертами назовет. И каждый-то на селе знает каждого, и шутку-то любят, и словцо, крепкое да острое. И через одного да у каждого к имени прозвище имеется, потому что Серёг да Вань много, а вот Серега-грузин или Ваня-барабан - на все село по одному.

Ну и живите и здравствуйте, милые моему сердцу люди добрые! Это, как говорится, присказка, а сказка-то еще впереди…

Романыча на селе народ знает как человека спокойного, рассудительного, веселого и, главное, незлобивого. И вот ведь тут, что самое-то интересное, если больше чем у половины жителей, а это в маленьких поселениях наблюдается повсеместно, имеются всякого рода клички и прозвища, то Романыч - только Романыч , и больше никак, настолько цельной души человек. А ведь прозвища-то порою и обидные бывают, это, как родимое пятно - приклеится с детства и, считай, на всю жизнь сургучинка. Еще деревенская повитуха, когда он народился, сказала его матери: "Это ж надо - в рубашку да на два раза пуповиной бантиком перевязала его безносая, а он - вот он! Жив-здоров! Не иначе как Богом целованный!" Посмеялись все на радостях-то, да вроде как и забыли. И рос да рос себе мальчонка, не хуже и не лучше других. А тут как-то одну зиму, помню, снегу навалило, ну ни пройти-ни проехать. А у ребятишек в эту пору одна забава - а с конька крыш в сугроб сигать! Ох, как дух-то захватывает, аж до визга, да и себя вроде как трусишкой показать-то не хочется, так что прыгали все - и мальчонки и девчонки. Прыгнул и наш Ромка, так штакетина-то, представьте, под фуфайчонку сзади и вошла пикой. Вот тогда и вспомнила матушка-то Ромкина - тетя Катя - слова ведуньи старой. И не раз за 48 лет его жизни приключалось с ним всякое, на грани, так сказать, "дефолта", а ведь все легким испугом отделывался. Вот так к пятидесяти годам и состоялся наш простой русский мужик, коренной сибиряк - Роман Романыч.

Ростом - не высок, статью поджар, жилистый, скор на ногу, с чисто славянскими чертами лица. Как и все в деревне, работал он в зависимости от сезона - летом сено ставит на лошадь да двух коровок, осенью рыбу ловит, шишку-ягоду собирает, зимой пушнину промышляет. А иной-то работы боле и нет: ни казенной, ни колхозной. А всё - рынок, как сказала Наталья, губернаторша наша, сейчас он правит миром. О, как! Всю-то жизнь считал Романыч, что труд правит, оказывается - рынок. А кто и что на этот рынок принесет, не изготовив или не вырастив, а, Натальюшка? В общем, чем дольше думал Романыч, тем больше запутывался. Однако держался по жизни своей линии: как потопаешь - так и полопаешь.

Табаком мужик отродясь не баловался, выпивал горькую только по праздникам да на свадьбах и то, как говориться, для куражу, чтобы двухрядка в руках пела, а не кирпичом висела. Правда, была у него одна черта характера, которую он старательно скрывал от всех, даже от близких, потому как уж больно её стеснялся. Какая? А такая. Вот вроде и охотник до мозга костей, и зверобой, и лисятник, и соболятник, а на мураша-труженика наступить боится! Мышку дома по настоянию жены поймает, а на улице возьмет да и выпустит, про себя думая: "Не я тебе жизнь давал, не мне и отбирать". На улице оглянется по сторонам - и на столб - кошку спасать. Без лишней надобности талинку не срубит и ветку не сломит. Вот такой парадокс в мужике. Жалко, говорит.

А ведь Боженька и впрямь его любит, вот любит и все тут! И жену, спутницу верную да работящую выделил, сына послал, и двух дочек-кровиночек, послушных да ласковых. Ладно бы, так ведь старшая-то дочка еще и замуж вышла, и зятя доброго в дом привела, и, что самое-то светлое, внука-богатыря они ему родили! Живет большая семья в большом, его руками построенном доме, дружно и весело, обдумывают вечерами, как второй дом молодым построить, да и здоровьем вроде как не обижен, так чего еще желать-то?! Живи да радуйся в заботе да ласке. Вот и живет наш Романыч с собой в согласии, по совести, да трудами своими. А коли на дворе конец ноября и декабрь на носу, то и работа у него на сегодня получается одна - промысел, проще говоря - охота.

Вот представь, дорогой читатель: Африка, сафари, джип, штуцер 8 калибра, носорог. Бум-бум! Карашо? Гуд! Это охота? Охота! А вот другая ситуация: Сибирь, декабрь, мороз, путик с капканами 15 км. Лыжи. Вышел из зимовья в темноте в 8 утра и зашел в той же темноте в 8 вечера. Охота? А? Вот то-то и оно... Это, скорее, работа. Трудная и опасная. А если и охота, то самая что ни на есть настоящая, промысловая, на своем поту, своих ногах, а порою и крови. И напарник надежный в этой охоте - первое дело. А его накануне отъезда на промысел срочно вызвали в Ханты-Мансийск на аттестацию, будь она неладна. А так как он человек государев, от казенного ведомства, то собрался в пять минут - да и на вертолет. Столько вроде было споров, сборов, разговоров об охоте и - бац! Нате - один. Но Романыч - человек настырный, решил, как отрезал. А один, так один! Не раз приходилось и одному осеневать, бывало и по два месяца, кроме верных лаек, ни одной души рядом. Заправил с утреца свой старенький "Бурашек", как ласково он называет снегоход еще того, советского, выпуска, прицепил сани-самоделки со скарбом, попрощался с родными, перекрестился на родные ворота - да и тронул. Собачек, первых помощниц своих, не взял, так как снега уже много, а по лыжне бегать, да харч проедать ума много не надо. А надо сказать, что ехать ему на свои угодья по реке - благо застыла по морозам - но далеко, считай за сотню верст. Так ведь сам себе в предгорьях Уральских угодья и выбирал, никто, как говорится, не неволил.

Вот, кажется, чего проще - на охоту уехать. Ан нет, дорогие мои, тут особая, так сказать, песня. И снегоходы в полыньях топили - река-то горная, своенравная, и сани, а на них… Ладно бы рюкзаки-спальники там какие, а собачки привязаны, так в воду, вместе с санями…Сам-то еще скатишься, да отползешь, а вот…А в наледях сколько мучений. Благо, по всей реке избушки да балаганы рыбацкие понаставлены. На следующий-то день, конечно, все добро свое повытаскиваешь березовым воротом, да только… Нет, дорогой читатель, что-то я совсем о грустном, давай-ка мы ближе к Романычу.

А что Романыч? Приехал наш Романыч! Ни шатко ни валко ехал, да и ехал с мыска на мысок, где по бережку, где по закраинке полыньи да и приехал на угодья свои без всяких поломок и приключений, и в избушке родимой уже печку сушнячком еловым топит, да чай смородиновый из термосочка попивает.

И надо было видеть, как же они с избушкой радовались-то друг дружке, ну, чисто - мать с сыном. Он - ходит по избе, бревнышки её поглаживает да похлопывает, тенотки смахивает, мох по углам подтыкает да разговоры с ней всякие разговаривает, а она - поскрипывает, потрескивает, вздыхает, словно жалуется да слезы по стеклу оконному в три ручья льёт, вот как оба-то за год пососкучились…

В остатке светового дня быстренько наладил Романыч свой немудреный охотничий быт: дровишек напилил, водицы с ручья принес, приготовил ужин, включил приёмничек ВЭФ, тот, советский (сейчас-то все китайские, так китайцев своих только и ловят), лампу запалил керосиновую и поставил посреди стола бутылочку "Кедровой". Так в думках да раздумках под вздохи родной, все понимающей избушки и прошел вечер таежника.

А подумать есть о чем. Много непонятного стало в окружающей его жизни. Люди, коих знал десятки лет, изменились почти до неузнаваемости. Нажива да корысть в каждом поступке на первом месте стали. Ну, тут каждый сам себе, как говорится, и судья, и ответчик, а свою совесть Иваныч прогибать не собирался. Нет, тут другая заботушка его печалила.

Беда ведь с тайгой-то. Ладно бы от Божей искры пожары, так ведь и сами стали поджигать, чтобы осенью самим же и выхлестнуть опаленный кедрач да деньгу заработать. А с животиною что? Пролетят на "Бомбардирах", да на "Ямахах" неизвестно кто по твоим же следам да угодьям, по долинкам кормовым, где лоси-олени зимуют, да всех с одного захода и положат из прицелов лазерных под самую весну-то .Как-то встретил таких - кто, откуда? Не поймешь - все в масках. Примчались на своих импортных конях через перевалы, спрашиваю: "Откеля будем, сердешные, как отыскали места заветные?". " А вот - по джипиэскам",- отвечают. Посмотрел, а это приборчик такой с ладошку, как компас, но - электронный какой-то. А оружья-то у них сколько?! Армию можно вооружить!

А почему такой произвол в тайге? А потому что охраны никакой нет. А ведь была, была егерская-то служба при ругаемой-то власти и всех браконьеров в окороте держала. И лоси к деревне приходили, и куропаток на огородах силками ловили. Сейчас все это - только в прошедшем времени. Как заступила в свои права губернаторша, Наталья, так и убила, ну, в смысле, сократила всех егерей и охотоведов, вот тут и полезла в леса нечисть всякая.

Не нашлось бедным животным места в инновационных планах первой леди Ханты-Мансийского округа. И никак не укладывалось в голове Романыча такая простая мысль: вот, губернаторша, та, что Наталья, ведь сама из этого - из животного - мира,фамилия -то, слышь, какая - Комарова! А предала и комаров, и глухарей, и лосей. В прошлом году, когда и охранять-то уже стало нечего, организовала она новую службу - экологическую, и есть сейчас два инспектора в деревне, лицензии охотникам законным продают да помойки проверяют, а в лес - ни ногой.

- Почему, ребята?!

- А некогда,- отвечают!

- Вы и не представляете, сколько отчетов отписывать надо, так что не до лосей ваших.

Много ли времени надо опытному охотнику, чтобы поднять и зарядить капканы на годами хоженых путиках? За одну неделю пустил в работу семь маршрутов, по 15 км каждый. У промысловиков они путиками называются. И даже сподобился поймать пару соболюшек. А в капканном промысле что главное? А чтобы приманки было в достатке. А соболя-то, соболя в этом году!

Идет Иваныч по своим сопочкам-притопочкам и душой не нарадуется! Вот что значит - быть в прошлом году, да и в нынешнем, урожаю кедровой шишки - результат налицо! И слава Богу! Давненько такого не случалось, как-никак это прибыток в дом, а не из него, что чаще всего и бывает у охотников.

Всю неделю стояли ядреные, под 35 градусов, морозы. Вроде и холодно, а снегу подсыпает. Как ни проснется Романыч, а 3 - 4 сантиметрика добавилось, уже и по колено, так что пришлось ему вставать на свои лыжи самодельные широкие, лямпами их манси называют, это, в общем-то, для любого охотника-промысловика дело привычное.

Проверив с утра путик и сняв соболя, явно тобольского кряжа, Романыч на всех парусах полетел к своей избушке по проторенной лыжнице. И тут, на заросшей мелким тальником болотинке, его лыжню пересек осыпающийся след сохатого. Нет, вы можете представить - осыпающийся?! Вот тут-то он и задумался….

И потропить вроде как охота, и погодка самая та - невзрачная, снежок с ветром, - и лицензия есть, а вот со временем не густо: два-третий час, - а в 4 уже смеркается, декабрь как- никак. "А, была - не была, рискну, уже с лета дома ни кусочка мяса. Авось повезет. В рюкзачке все необходимое есть - котелок, топорик и оселок, и обойма запасная, ну и спички, так что, если затемняю, не пропаду", - снимая лыжи, решил Романыч. Пешочком-то скрадывать зверя куда надежнее - ни скрипа тебе, ни шороха. Ну и пошло-поехало.

А лось как шел, пощипывая тальнички, так и идет, и знать не знает, и ведать не ведает, что вызвал своей персоной жгучий гастрономический интерес. А тут еще и снежок загустел - все в масть, думал Романыч, полукружьями идя по следу. А зверь, он и в Африке зверь, идет по самым непролазным местам - торфяным буграм, тальниковыми зарослями да гнилыми ручьями. Так проползли они километра четыре, и стало у Романыча закрадываться беспокойство: местность абсолютно незнакомая, а обратно по своему следу, уже задутому на буграх, засветло выйти не успевает. Значит, надо бросать это дело, найти хоть какой знакомый ориентир, определиться с направлением и топать по прямой в зимовье. А снег-то все гуще и гуще.

Смеркается. И вдруг где-то в подсознании Романыча мелькнуло: а ведь этот распадочек ему вроде как и знаком. "Если по левому рукаву, то выйду на старую оленеводческую стоянку, а значит - выберусь", - думал Романыч. В тупике болота, на котором эта стоянка, должна быть его лыжня, а по ней, как по проторенной тропинке, - и до избушки. " Да, устроил ты себе, Рома, экстрим. Бег, так сказать, с препятствиями под старую задницу… Лишь бы не ошибся, сколь таких вот распадочков в жизни-то повидал", - размышлял охотник, обходя очередное болотце, и замер... Стоит! Стоит красава! В березовом колочке, голову рогатую поднял и слушает. А что услышишь, когда ветер-то уже кнутом насвистывает.

Всякого оружия за свои 48 лет подержал в охотничьих руках Романыч: и "вепри", и "сайги" и "К- 44" - "коопзверопромхозовский", а лучше, чем короткостволый "тигр", который держит уже с 96-ого года, не признаёт - настолько крепкая и надежная машина. Одного выстрела со 150 метров хватило, чтобы коронованный сохатый подломил колени и рухнул. "Да, действительно, красавец. Ты уж прости меня, волка безродного, что забрал душу твою. Уж так жизнь устроена, милый. Может, и меня с космоса сейчас кто-то вот так же выцеливает…" - размышлял Романыч, гладя на черную горбину носа лесного великана, слепо уставившегося в серое небо индевеющим зрачком.

Ладно. Время. Лирика лирикой, а надо делом заниматься. Когда Романыч выпустил внутренности животного, уже, действительно, темнело. Идея обдирать зверя при отблесках костра, мокрющему от пота, да еще на 30 градусном ветру, его не прельщала. Как-то сам собой вспомнился рассказ Джека Лондона, как, где-то на Аляске, охотник вот так же добыл лося, и чтобы не замерзнуть, взял, да и залез в его утробу. Там он вроде как отогрелся, ну, и уснул. А лось-то за ночь застыл, застыли и ребра, которые он свободно раздвинул, забираясь внутрь… Брр… Нет уж... Надо выбираться. И чем быстрее, тем лучше. Завтра приедет на снегоходе и все сделает красиво, а сейчас только вперед. Движение - жизнь, в самом, что ни на есть прямом смысле.

И память не подвела старого охотника: уже в сумерках он все же отыскал стоянку оленеводов и в почти полной темноте вышел на болото, в конце которого было его спасение. Наверное, это болото показалось самым длинным в его жизни. Километр чистого пространства он двигался в темноте, как в тумане, с какой-то внутренней уверенностью, что идет правильно. Падая и оступаясь, он скорее тащился, чем шел, вспоминая, как утром в самый последний момент передумал надевать легкие сохни - охотничью обувку из кожи, сукна и войлока, - а натянул резиновые с металлическими шипами и капроновыми голенищами бахилы.

Наверное, любой каторжанин прошлого века, посмотрев на него, радовался бы своим кандалам, так как провалившаяся в болото нога на 30-ти градусном морозе моментально становилась пудовой гирей изо льда и снега. Будь он сейчас в сохнях, давно бы уж не чувствовал своих застывающих мокрых ног, а так, подтаскивая поочередно "гири" к ближайшей сосенке, он с двух-трех ударов разбивал их и шел с редкими остановками дальше. В принципе, торопиться уже не было смысла. Сейчас перед ним стояла задача сохранить силы и дойти до своей лыжни. "Даже если будет совсем худо, заползу в лес и разведу костер, благо, есть топорик и спички, а там все в руках Божьих", - размышлял Романыч, с трудом передвигая одеревенелые ноги. И тут он наступил на спасительную твердь своей лыжни.

В полной темноте, оступаясь то влево, то вправо, спотыкаясь и падая, основательно задубев, он прошел по лыжне еще 6 километров и сплошной ледяной глыбой ввалился в свою избушку, в которой было еще относительно тепло. В один присест влив в обезвоженный организм полчайника холодной воды, он снял с лампы стекло и полез во внутренний карман за спичками. В свете налобного фонарика Романыч, наверное, с минуту смотрел на лежащий в его застывшей ладони коробок спичек, тот самый, на который сегодня поставил свою жизнь. А это был не коробок, это была мятая, сырая бесформенная лепешка…. Какой-то горький комок застрял в горле охотника, он даже не мог и вспомнить того момента, когда достал из рюкзака и положил, для пущей надежности, под самое сердце эту коробочку последней надежды. Он благодарил Бога, за то, что не оставил, не бросил на погибель. Кто-то утверждает, что Бога нет. Нет для того, кто в него не верит. А Романыч верил. Верил в высшую справедливость, и ему этого было достаточно, чтобы жить в согласии с собой и окружающим его миром.

Поздний вечер. Уютно посапывает печурка. По приемнику весело заливается Надя Бабкина. При желтом свете керосиновой лампы Романыч на пялке не спеша мездрит шкурку соболя. На душе его светло и покойно… А за стеною избушки на еловых жердочках лежит аккуратно сложенное мясо сохатого, которое привез сегодня на своем "Бурашке". Кстати, он никогда не пользовался в лесу санями, а вывозил мясо прямо в лосиной шкуре, снятой вместе с ушами. Сложив куски мяса в шкуру, он зашивал ее по животу веревкой и, продев в ушные отверстия фал, цеплял её за снегоход. Вот так, в одиночку, он и вывозил мясо к избушке из любого бурелома.

Когда он выехал на то самое болото и по своим следам летел на снегоходе к ждущей добыче, то как человек наблюдательный отметил какие-то черточки с боков от своего следа. Такое чувство, будто как прутиками чертили по снегу. "Да, наверное, зацепился в темноте, вот от этого и черточки", - хоть как-то объяснил сам себе Роман.

И откуда он мог знать, что это Боженька, который видит всё и всех, послал ему этого лося. И не самку или бычка, сеголетка какого несмышленого, которых он, Романыч, и стрелять бы не стал, чисто из-за своей жалости, а девятигодовалого хору, у которого сынов и дочек по всей этой лесной округе столько, что и не сосчитать. Что это Боженька в самый последний момент его переобул, зная, что ждет впереди. Что это Боженька, видя его тяжелое положение, отправил ему ангела-хранителя, который и сидел у него на плече, и вел его по лесам и болотам в полной темноте, и это его крылья чертили по снегу. Что это Боженька с самого рождения помогает ему во всех его, Романа, начинаниях, а он, особо даже и не задумывался о первоистоке своей жалости, а точнее любви ко всему живому. Он просто знал, что всегда будет бережно и уважительно относиться ко всем встреченным на своем жизненном пути и свято верить в высшую, его, Бога, справедливость. Брать от Природы столько, сколько необходимо для жизни, и стараться успеть отдать ей как можно больше. Да, конечно, он многого не знает, а порою просто и не понимает в современной нанотехнологичной жизни. Но одно он знает точно, что рано или поздно канут в небытие и комаровы,и мышкины-норышкины, и медведевы, и он сам, а комары, полёвки и медведи все так же будут украшать его тайгу, и его родной внук будет так же хранить этот зеленый мир, как хранили все его предки, а потом и его внук...

А снежок все подваливал, да подваливал, укрывая бескрайние леса теплой шубой, выдавливая наледи по километровым плесам реки и радуя своим теплом боровую птицу. "Надо бы в поселок с добычей выбираться, семью накормить да друзей-соседей мяском угостить. А родни сколько? Пусть понемножку, а - всем". Он всегда радовался, как ребенок, когда была у него возможность с кем-то поделиться или помочь: рублем, делом, словом. Любому - ближнему, дальнему, воробью или мальку в обсохшей луже…

"Вот только расстояние-то, ох, не пустячное,- уже почти засыпая, думал Романыч. - Ничего, выберусь. Обязательно выберусь, с Божьей-то помощью все по плечу"…"По плечу, сына, по плечу", - шептала, убаюкивая его, родная избушка.

Скинув тяжелый рюкзак Степан воткнул рядом, прикладом в снег, двустволку, и не снимая лыж, сжал тугую пружину капкана. Вытащив застывшую ронжу, он медной проволочкой закрепил взведённый капкан обратно на жердочку. Последний. Вот сейчас и домой можно. Развернув тяжелые камусные лыжи, он устало побрёл добивать свою лыжню, в конце которой его ждало холодное зимовье.

Что-то я сегодня притомился…. Годы-ли своё берут, или действительно вымотался за сезон…. Да и как тут не измочалишься, если через день да каждый день снег подваливает, а путики проверять хоть раз в неделю, да надо, вот и топчешь свои лыжи с утра до ночи. А не проверь - все труды прахом. Росомаха, "помощница", будь она неладна, раньше тебя все капканы почистит, а если что и оставит, так собольи лапки, да "духи" мускусные.

Вот и добрались.... Что, заждалась, родимая, ну ничего, сейчас мы тебя быстренько сушнячком-то отогреем. Говорил про себя Степан, снимая и ставя лыжи. Он повесил на гвоздь у двери ружьё и, смахнув с плеч снежную кухту, перешагнул порог своей старенькой избушки. Буквально через минуту весело, с треском заплясало пламя на сухих, мелко колотых, еловых полешках. Присев на лежанку рядом с гудящей печкой, Степан не спеша снял с усов и бороды настывшие за морозный день сосульки.

Подбросив крышку, на раскрасневшейся печке заносчиво фыркнул чайник. Степан, разморенный теплом и уже задремавший с устатку на нарах , встрепенулся, и тяжело встал. Сдвинув на край горячую посудину, он налил в кружку кипятка, бросил пакетик с заваркой и сел к оконцу за тесовый стол. В свете угасающего дня можно было разглядеть, что охотнику лет пятьдесят, может чуть больше, острые черты его обветренного славянского лица прикрывали тяжелые кольца поседевших кудрей, а направленный в никуда взгляд отражал в оконном стекле какую-то давнюю, неизбывную боль.

Как всегда в январе, быстро и неожиданно, чёрным платком, упала на тайгу зимняя полярная темень.

А на печи в неглубокой кастрюльке, источая ароматные запахи, добрым старичком ворчал шулюм из рябчиков. Степан, подкинув ещё дровишек, и добавив огня в лампе, принялся за работу - обдирать пойманных накануне соболей, которые только-только оттаяли. Особо и не глядя, он привычно совершал руками все действия. Уже через полчаса вымездренная шкурка сушилась на старой кедровой пялке. Закончив вечерние хлопоты с пушниной, и сполоснув руки, он мелкой вермишелькой заправил наваристый суп и сел трапезничать, мимоходом включив свой старенький, ещё советский, приёмник "Альпинист". Шли семичасовые новости. И даже не новости, а какая-то мрачная хронология: известному танцору злоумышленники плеснули кислотой в лицо, в Дегестане террористы взорвали полный людьми автобус - десятки убитых и раненых, две школьницы покончили жизнь самоубийством, спрыгнув с крыши московской десятиэтажки, в Кущёвке бандиты убили двенадцать человек….И весь этот поток негатива пытался оседлать истеричный голос Верки-сердючки…

Что же твориться на белом свете?!.. Думал он, качая кудлатой головой. Жизнь человечья стала дешевле заячьей. Куда же катимся-то? Господи!…

Горько вздохнув, Степан выключил радио и вышел на свежий воздух. Стояла беспробудная темнота, хоть ты глаз выколи, ни единой звёздочки на небе и опять пахло близким снегом. "Да сколько можно-то!?" В сердцах воскликнул Степан. Когда десятки лет находишься наедине с тайгой, она открывает перед тобою все свои секреты! Даже предстоящую погоду, да с такой точностью, что ни один гидромет с ней не сравнится…. Значит опять снег... Эх, лишь бы в наледь на реке опять не вляпаться….

Вернувшись в жарко натопленное зимовье, он неожиданно почувствовал, как по спине прокатился озноб и змеёй юркнул в ноги. "Простыл!?" - мелькнула мысль. Это сколь же я здесь проваляюсь?! А капканы? Однако болезнь разрешения не спрашивает. Пришла беда - раскрывай ворота. Ладно, чай не в первой. Первым делом надо успеть принести из ручья воды и полное беремя дров. Потом долить керосинку и заварить в чайник брусничный лист с шиповником, чагой, и травами-корешками, припасёнными именно на такой случай. Неизвестно ещё, сколько придётся тут проваляться, пока оклемаешься.

Заканчивая дела, он чувствовал, что штормит его уже не на шутку. Проглотив сразу три таблетки парацетамола, Степан залез внутрь спальника, чтобы хворь вышла пОтом и, как в болото, камнем упал в чёрное небытиё……

……Жирные, липкие тучи окружили его со всех сторон. Он раздвигал их руками, задыхаясь от нехватки воздуха, и продирался вперед. Неожиданно вдалеке, всё приближаясь, послышался гулкий собачий лай. И тут он увидел синее небо и солнце, такое горячее и яркое, какое бывает только в детстве.

Повизгивая от счастья, вскочив передними лапами на грудь, щёки лизал Рыдай - отцовский кобель. Рыдай, Рыдаюшка - шептал ошарашенный Степан, откуда ты? И вдруг сзади раздался голос - "Стёп, ну где тебя черти носят? Смотри какой утренник, пошли скорее на охоту, папа и Рыдая нам своего дал". Перед ним стоял такой же, как и он, голубоглазый и широкоплечий старший брат Иван.

- Ваня?! …Ваня…. Но ведь тебя нет, и папы нет и Рыдая нет….

"Да как же нет-то, Стёпа?!" Белозубо улыбнулся Иван. "Вот он я - живой и здоровый, а вот и твой карабин - новенькая "Тозовка" - ответил Иван. У меня и рюкзачок с харчами есть и топорик, и котелок, и вот тебе телогрейка, всё нормально, братка!

Иван всё говорил и говорил, увлекая Степана за собой по тропинке в залитые солнцем и голубым снегом кедровые сопки.…..

Какой человек откажется встретить хрустальное утро в лесу? Да ещё с родным братом?! Они с самого детства всегда соревновались в ловкости и меткости, сперва из луков, а став постарше и из дедовской трёхзарядной берданки. И что бы ни добывали, в их большой семье всегда всё вялилось, солилось и полностью съедалось.

Рыдай сразу умчался куда-то по свежему следу лося, Иван следом за ним, а Степан кромкой горельника по голубичнику, подхватывая на ходу промороженную сладкую ягоду, пошел вокруг большого болота высматривая глухарей. И тут впереди, на заросшей редким сосняком полянке, он разглядел бегущую вприпрыжку росомаху - первого и последнего врага любого охотника-промысловика, как говорил отец. Недолго думая Степан вскинул винтовку…..

Разрывая в клочья тесёмки спальника, мокрый от пота, Степан вздыбился на нарах, не особо осознавая, где и что с ним. Печь давно потухла. Лампа коптила. Тяжелый солярочный дух стелился по всему зимовью. Шатаясь от слабости, он нащупал холодный чайник и залпом ополовинил, потом запалил, ломая спички, бересту и разжег печь. Взгромоздившись обратно на лежанку, Степан вперил взгляд в потолочную балку и опять, только уже наяву ушел по тропе памяти в прошлое…..Прошлое…. Он готов был отдать свою жизнь, чтобы переписать его заново, но это ещё никому не удавалось. Каждый в своей жизни несет свой крест….

Ваня…Братка…Он помнит в мельчайших подробностях момент, когда с небольшим фибровым чемоданчиком в руке брат зашел в родительский дом, держа под локоток черноглазую красавицу. А привёз он её из города Иркутска, где учился на охотоведа.

Три дня гудело село на Ваниной свадьбе, как раз на Покров пришлась, с шалой тройкой и украденной невестой, гармошкой и песнями. И зажили молодые дружно и счастливо на второй половине большого отцовского дома, с ближайшими планами на свой, собственный. Ваня устроился работать охотоведом в отделении коопзверопромхоза, от которого и был послан на учёбу, а жена, красавица Лена, учительствовала, через год и двойня родилась. Стёпка в то время десятый заканчивал, и наверное не было на селе дружнее их крепкой семьи.

А в небольшом сибирском селе на полторы тысячи душ, семья Филипповых, по достатку, жила не хуже и не лучше других. Занимались, как и все - охотой, рыбалкой, да своим огородом. Двух коровок держали и норовистого мерина Яшку. Так, что стол пусть и не ломился, а покушать всегда было. А основной заработок, как ни крути, все равно приносила охота. Сколько пушнины за зиму напромышляешь, мясо зверя и птицы сдашь, столько и заработаешь. Да и других организаций, кроме как коопзверопромхоза на селе нет, так что и при желании никуда не убежишь. Конечно, и шишку с ягодой со счетов не сбрасывали, клюквы и брусники, считай, по тонне всей семьёй за осень насобирывали.

И опять в ярчайших подробностях вспомнилось то пятницкое, ноябрьское, солнечное утро, когда Ваня принес с работы два промысловых охотничьих ружья "Белка" с нижним нарезным стволом под мелкокалиберный патрон и верхним, гладкоствольным, 32 калибра. "Стёпка, собирайся на охоту! Надо закрывать товарные лицензии, за протоку пойдём, там на вечёрке лоси частенько выходят кормится в тальники, возьмём отцовского Рыдая, с ним-то мы и подранка влёт доберём, а в избушке на бору переночуем". "О!? Вот это да!" - Воскликнул Степан, вот сейчас-то я вам всем покажу, кто настоящий добытчик в доме!

Перебрасываясь шутками-прибаутками, они быстро собрали рюкзаки. Пошли без лыж, налегке, да и снегу в тот год, как помнится, было не особо. Обули отцом шитую охотничью обувку из сукна и кожи, которая делала ходьбу лёгкой и бесшумной, что очень важно при скрадывания зверя. К протоке, где любят кормиться тальником лоси решили подойти со стороны, исходя из того откуда будет ветер, но раздельно и в разных местах.А дальше на всё воля случая, кто первый добудет, тот знать и будет фартовый, решили братья, на том и ударили по рукам.

Как свежа, как прекрасна, будто невеста укрытая белоснежной фатою, ноябрьская тайга! Яркими, сочными мазками горели тут и там алые кисти рябин. Изумрудные кедры на фоне пронзительно-синего неба, слегка покачиваясь, звенели драгоценными бокалами, наполненными пьянящим югорским воздухом. А раздетые шалопутным ветром берёзки и осины были просто очаровательны в своей естественной, девичей наготе. И вся эта, написанная самой природой картина, была живая! Тихо шептались меж собою, касаясь, и гладя друг дружку ветвями, как руками, ольховые кусты. Скрипучая бабушка-ель заботливо прикрывала своей полусухой лапой молоденькую внучку. Тут и там сплетничали ронжи, пушистыми мячиками, посвистывая, перелетали рябчики, шныряли юркие белки и человек, со своим чёрным, нелепым ружьем, на фоне этого волшебства был просто чужероден.

Да, думал Степан, если бы не жизненная необходимость, он никогда бы не взял в руки ни ружья, ни капкана. Кто это придумал? Зачем? Почему Господь не сделал так, чтобы человек питался не мясом, а, к примеру, ягелем, как олень, или почками? Два чувства по сей день разрывают его внутренне "я". Охотничья страсть, переданная по генам от пращуров и жалость ко всему живому, благо охотится он один и никто не видит его частенько влажных глаз. Если бросить промысел и жить в согласии с собою, то на что бы он поднял и выучил племянников, а продукты? Или вещи? Ведь ничего лучшего в жизни, как промышлять, он делать не умеет. А это мастерство и опыт перешло к нему от его дедов - прадедов, вон, дядю Колю, даже на фронт не взяли, так, как он больше всех добывал мяса в годы войны и даже получил орден трудового Красного Знамени…

Вот так и живёт Степан с занозою в сердце, кто знает, может это и есть совесть, а может нет, и нет названия этому чувству….

Уже прошло более часа, как Степан, определив направление ветерка, осторожно крался среди тальниковых зарослей вдоль неширокой реки. А ведь подойти к зверю на расстояние ружейного выстрела и не спугнуть, это тоже, своего рода, искусство, нос и уши у него не хуже локаторов, что крутятся на аэродроме в районном Берёзово. Да, следов много и старых, и свежих, но удача сегодня видно не на его стороне. И Вани нигде не видно и не слышно, и вообще, он, наверное, давно уже в избушке ужин готовит. Подумал Степан и взял курс на недалёкое зимовье. Проходя мимо очередной речной излучины, он неожиданно увидел росомаху, которая, что-то делала под яром, то опуская, то поднимая над ним свою мохнатую голову. Стараясь не спугнуть воровку, Степан взвёл курок, и при очередном поднятии головы выстрелил.

Когда проломившись через заросли ивняка, он подошел к берегу с предвкушением своей пусть маленькой, но победы, то под яром увидел не росомаху, а на половину освежеванного лося и…. брата. В его глазах блестели синие льдинки, рядом валялась росомашья шапка, а из простреленного виска струйкой текла кровь…..

Как уж решали вопрос со следователями, прокуратурой, какие рычаги включали все его родственники, только Богу известно. Но на семейном совете постановили: Стёпку в тюрьму не отдавать. Несчастный случай на производстве. Случайный выстрел из своего же ружья.

Через два года, с разницей в два месяца, ушли из жизни родители. Вроде и не болели особо, а как-то истаяли тихо, как свечки и погасли. Черноглазая красавица Лена после гибели мужа враз постарела на все десять лет, а кого, горе-то красит? Однако ответственность за малых ребятишек заставила быть сильной. Замуж она так больше и не вышла. Скоро дали ей от школы, где она работала, домишко, так по сей день и кукует свой бабий век одна-одинёшенька. Тридцать четыре года нынче минуло с тех страшных событий, а как вчера. И камень этот на душе Степана с годами так и не стал легче. Он не женился, хотя девки, в своё время, за ним аж табуном бегали. Всю свою жизнь он посвятил только родным племянникам.

И подняли их с Леной не хуже других и выучили, а те, взяли, да и остались в городе после своих институтов, в гости к матери только и приезжают. Вот такая она жизнь…. Если бы не тайга-матушка, честно сказать, наверное, удавился бы. Она, родимая, помогает, и жить, и нести свой крест....

Погоди…А ведь вроде, как и полегчало? И лихорадка прошла, и голова ясная, ага, вот, что значит взвар-то из родимых корешков, да травок! Всё, дружок, хорош тут топчан давить, встаём, быстро завтракаем и на лыжи, пока снег не повалил.

Местный старожил прибрежного леска - заяц, что на краю полянки в потёмках лакомился молодыми тальниковыми прутиками, настороженно повернул свои лопухи в сторону недалёкой охотничьей избушки, где ярко вспыхнул в окне свет, звякнула дверца печки, и полетел из трубы сноп искр. Однако он ни сколько не испугался, так как это происходит каждое утро и каждую зиму. И это странное двуногое существо, что живёт в своей смешной норе, не пытается его поймать и съесть, как это делает росомаха с лисою или сыч с полярной совой, а даже наоборот, накашивает ему стожок душистого июльского сена. Скакнув к следующей веточке, он спокойно продолжил свой завтрак.

А небо, набухая снегом, всё угрюмей хмурило свои лохматые брови, не давая далёкому рассвету даже лучиком коснуться к стылым ладоням продрогших деревьев. Но абсолютно все, в том числе и Степан, и его лопоухий сосед, и выскочивший на другом конце полянки горностай, и пока ещё спящая Югорская красавица - тайга, знали, что рано или поздно, но солнце будет! И будет весна, и гуси-лебеди, бросив распрекрасные заморские курорты, вереницами, стая за стаей, плача от радости, потянутся на свою далёкую родину. Потому, что чёрную полосу обязательно сменит белая, точно так же, как за весною придёт лето. А для этого надо жить. Надо просто жить.

Предзимье. Поздний вечер. На прихваченном морозцем берегу таежной реки горит небольшой костер. Черная волна слегка покачивает на серебристой дорожке обледеневшую рыбацкую лодку. За ее кормой течение с тихим шелестом уносит невидимые льдинки. В неярких бликах огня видно, как два человека готовят в котелке немудреный ужин. Хочу сразу сказать тебе, дорогой читатель, что это не любители экстрима. Есть в самой глубинке Сибири такие поселения, где благополучие селянина напрямую зависит от того, поймал он себе осенью рыбу на пропитание или нет. Потому что эта вяленая рыбка с горячей картошечкой в "мундире" и будет основной, если не сказать, единственной, пищей его семьи на всю долгую приполярнинскую зиму.

И в этой связи можно себе представить, кем для простого рыбака является инспектор Рыбнадзора, - грозным государевым стражем в регалиях с рычащим названием должности. Нет в правилах рыболовства ни одного послабления местному человеку - ни льгот, ни лицензий. Инспектор, если поймал, он тебе тут и прокурор, и судья, и палач в одном лице. Вот поэтому-то все и стараются перед ним прогнуться - угостить при случае водочкой, быть на короткой ноге, чтобы, как говорится, от греха подальше.

Рыбалка... Какие только события на ней не приключаются, какие только истории под пузырек и наваристую уху не рассказывают мастера устного народного творчества! О, тут только поспевай слушать да сюжеты запоминать.

А уж наши самобытные сказочники не уступят и самому дедушке Андерсену. Слушая их яркие, сочные, живые рассказы, воочию видишь всех односельчан: и уже ушедших в мир иной, и здравствующих - Дихлофоса, Блендамета, Кальвадоса, Абодея, Кабана, Барабана и прочих колоритнейших личностей. В небольших сибирских поселениях почти у каждого есть прозвище. Почему? Да потому, что, к примеру, Ванек много, а Ваня Сонный - один. И даже ты, читатель, встретив его на сельской улице, сразу бы узнал. Народный глаз, как говорится, алмаз.

Вот такого югорского Андерсена я и приглашаю тебя послушать, дорогой мой читатель.

Часть 1

АЛЕКСАНДРЫЧ:

- Вот, зятёк, Сибирь-то наша!

Чуешь, запах-то какой!

Да ты что, какая каша?

Вон, туманец над рекой

стелет матушка-природа...

А что скачешь-то, озяб?

Щас сто грамм в статью расхода -

и ловить горячих баб.

Ты смотри, храбрею вроде...

Вот, чертяка, напугал -

ох, и лихо по природе

рыбнадзор-то погонял!

Я под финиш так согрелся,

что расплавились очки,

только - в лодку да расселся,

этот: "Здрасьте, рыбачки!"

Мы с тобой подорвались,

видишь, что от бороды...?

ТОЛЯ-ЗЯТЬ:

-Бать, а сколько торговались!

Ты: "В сберкассу?", он: "Сюды!"

АЛЕКСАНДРЫЧ:

- Что ты! Ох, и натерпелись -

рыбнадзор, погоня, штраф!

Ладно - свой, а то б наелись.

А как жить-то, не украв?!

Зиму чем пугать, горохом?

А что с пенсии купить?

А вот с рыбкой да с картохой

можно жисть не торопить...

Ох, Толян, а ноги ломит!

Покажи-ка мне губу...

Ух, найти сейчас бы ломик

да уважить по горбу

от души за эти гонки.

Дома: "Саныч! Землячок!",

а тут чуть до Амазонки

не угнал, гад, за крючок...

Ладно уж... А как без службы,

без надзору за рекой?

Главно что? Что б кубок дружбы

был на встрече под рукой.

А ерша-то прёт по речке...

А туман-то, глянь, туман...

Э! Хорош там сыпать гречки,

тоже, этот мне... гурман.

Насмотрелись всяких "Смаков"...

провиант переводить,

волю дай - пойдёте раков

разоспавшихся будить -

подавай, жена, омара...

Стоп! А что там за "га-га"?

Гуси? О! Смотри - гагары!

Ишь, как чешут на юга...

Глянь, еще мелькают лапы...

Вот курортницы нашлись...

Вон - глухарь наш - выше шляпы

не хватается за высь...

Нет, зятёк, а краше наших

мест в Рассее не сыскать...

Ни упавших, ни отставших -

тишина да благодать!

Рыбы - море, спирту - фляга,

рыбнадзор под лодкой спит -

протокол заместо флага

над губою пузырит.

Красота! Какие акты?

Плескани таможне пай,

так сказать, для катаракты -

и хоть сейнер покупай!

Правда, всякое бывает...

Недокапай, как Кабан, -

ствол хватает и катает

по стакану барабан.

Вот такие наши будни...

Утром: "Алес!", ночью: "Гут!"

И в погрустневших глазах Александрыча далее читалось примерно так: "Только ты судьбу - за груди, тут тебя рябиной гнут".

- Что, зятёк, давай ударим

по стопе-то под пельмень!

А чего по небу шарим?

Там же космос! Пустотень!

Звёзды? Смотрят нагловато?

Ну а как ещё хотел -

поживи без мужика-то

и не так бы заблестел.

Что?...Дак это..., было дело!

А на кой им космодром?

Раз - и всё, и прилетела...

Видишь рыжую с пером?

Да куда ты - на Венерку?

Окуляры-то сведи,

во-о-он обличьем вся на Верку -

ноги лезут из груди.

Та вааще: "Женись и баста!"

Зять, представь, а! Наивняк!

А в те годы что-то часто

прилетал их молодняк.

Ну, а я-то - парень ловок -

Я - не я и отвали,

вас, космических веревок,

где уж только не..., ты что?

Толь, ты что это хохочешь?

Кто - "На старости дуришь".

Рассказать? А что, так хочешь?

Ха!... Павлины, говоришь?...

Часть 2.

Зять, а знашь, на чём Рассея,

наша матушка, лежит?

Нет? А ну-к, вались скорея

рядом. Плов? Не убежит.

Абодея, тёзку, знаешь?

Так, а пристани бугор?

Вот в него, ты представляешь,

ка-а-ак шарахнет метеор!

Все - бежать, как от пожару.

Толя что? Давай тушить.

Так ведь с Психаном на пару

ель успели оттащить.

Думал, всё, пошла атака.

Был до этого слушок -

этот, с белого барака,

нас хотел... А тут... Горшок!

От такой! А что? Сомненья?

Зять, я точно говорю,

я ж в моменте столкновенья

пересверливал ноздрю.

А когда он навернулся,

я как раз и выводил...

Слышу - хрясь! Я оглянулся

и... ну, в общем... засадил.

А когда мне марсианец

из горшка-то подмигнул,

я, зятёк, не то, что палец -

нос пружиною загнул.

Значит, жисть-то на планетах

по округе бьёт ключом!

Это мы тут - на ракетах,

а они? Да кто на чём!

Свищут вон по всей системе...

А в горшке? Так что с того?

Может, докторска по теме:

"Ароматы" у него.

Не война, а страшновато...

Ладно - я-то побойчей,

говорю: "Не бзди, ребята,

разберёмся, кто да чей."

И - туда: "Хеллоу, мистер!

Как Марсель, опять туман?

Что вы ловите на твистер?

А мы ловим на кукан.

Что молчим-то, не убился?

Покажись, на сколь там рыл

(помню, с год один кормился,

тоже - с Марсу, говорил).

Э, залётный, хватит дуться!

Да вылазь ты, не боись,

всякий может навернуться,

не хрена - такая высь!"

Он и вылез. Вылез плохо.

Лучше б сразу начал бить...

Что? Да взялся нас, как лохов

привокзальных, разводить.

Что, мол, тут за безобразье,

не орбита - просто жуть,

собрался в каком-то разе

по-соседски заглянуть,

только - тормоз да снижаться,

а тут ваш кривой "Прогресс"

обхватил и - стыковаться.

Я - в челнок да и - с небес.

Эта, что за извращенцы?!

А по спутникам поют,

что югорские туземцы

нефть за бусы раздают.

Значит, так, готовим лавы

угро-финский криминал,

а не то я вас, красавы,

упеку под трибунал.

А гаагские ребята

в этом деле - мастаки.

Что сидим, сыны примата,

как с бобами, земляки?

Мы тут все и опупели.

Братья, блин! Ну, не хрена?!

Мы по ним все жданки съели,

а они что? Сразу - на!

До того обидно стало...

Дождались, блин, в рот - компот...

Ясно, всякое бывало,

но чтоб с лёту - в оборот!

Толь, постой, ты что, не веришь?

Я вот зуб тебе даю!

Э! Куда напитки херишь,

плескани-ка там в мою...

"Метеор"? Речной? Угнали?

Что, рамсы попутал, зять?

Что-о-о? Тунгусов обокрали?

Мы...? А не хрен было спать!

Хвастуны, банана корень:

"А у нас "Метеорит"!"

Ну и что! У нас вон шкворень

тоже в праздники искрит.

Так чужим-то не болтаем.

Зато мощь-то теперь, а?!

Щас от рюмки даже с чаем

хлещет сила кулака.

Это я тебе, как сыну,

зять, секрет-то говорю,

да и то лишь - под "Полтину".

Наливай... Благодарю...

Хороша-а-а! А что по теме?

Как тунгусы?... Вот хорьки!

Ох, и спать... Да в их гареме

обноси любы ларьки!

А мы что? Припёрли камень

через горы да леса.

И пошло... Не стук - так пламень,

что ни день, то чудеса.

Энергетика ли, что ли,

с метеора-то журчит...

Вроде всё: соседи в поле,

до кумы жена стучит.

Только, вроде, разобрались,

мол, споткнулись невзначай

да опять с кумой остались -

так сосед ползёт на чай.

То - зелёны человечки,

то тарелки по одной

со стола до самой печки

ощетинятся стеной.

Ну и сразу посиделки

начались на берегу.

И представь - такие грелки...!

Стоп! Подписка. Не могу.

- Гады! Фашисты! Ненавижу! – Размазывая по щекам кровь из разбитого носа и крупные слёзы, повторял я, шлёпая босыми ногами по пыльному проулку.- Как можно было обозвать меня Фрицем!? Все на селе знают, что мой папка пришел с войны с большим орденом и медалями, летал на самолёте стрелком-радистом, и бил фашистов. Только за то, что я рыжий и веснушки во всё лицо? Ненавижу! Никогда не буду больше играть в войну с Афанасьевским!

Слёзы несправедливости душили меня. Громко всхлипывая, я подходил к дому, когда увидел, что навстречу, не спеша, выходит из калитки мой дедушка - Гермоген Семёнович. Увидев меня во всей красе и в расстроенных чувствах, он приобнял легонько и спрашивает:

- Это кто ж тебя так отмутузил-то, Вовча?

- Деда, - отвечаю я, - меня Колька с Гришкой Афанасьевские побили, сказали, что я рыжий и на немца похож. Они завидуют мне, что мой папка живой пришёл с войны, а ихнего убили. Я их ненавижу, и когда вырасту, тоже убью!

Всегда добрые глаза деда как-то враз построжели.

- Ладно, ладно, Вов, успокойся. Пойдём-ка со мной на речку нашу -

Ляпушку, умоемся, негоже сыну фронтовика слёзы людям показывать.

Ляпушка… Наверное, любому сельскому мальчишке нет на свете места дороже, чем речка. Сколько в памяти с нею связано! И по сей день она кормит и поит, да и поддерживает в тяжелые минуты. А тогда, много лет назад, дед присел на смолистое днище старой перевёрнутой лодки, скрутил козью ножку и сказал мне:

– Иди, внук, умойся и найди мне камень.

Я забежал в речку, быстренько вымыл лицо и пошел по берегу, высматривая для дедушки камень. Раз деда просит, значит, он ему нужен. Ну не могу же я принести первый встречный! Нет, я найду ему самый красивый.

И вот он, большой белый кварцевый окатыш. Вот это точно деду понравится! Прижав к животу, я притащил камень к лодке.

- Деда, во, посмотри, какой! – Да, добрый каменюка,- сказал дед.

- А сейчас засунь-ка его, внук, себе под рубашку и держи.

Я исполнил требование. Сижу, держу его под рубашкой двумя руками минуту, три, пять. Дед свернул новую самокрутку и закурил. Стоял звонкоголосый летний день. На той стороне реки, как на дрожжах, поднимались высокие зароды сена, доносились голоса косарей. В бездонной синеве парили чайки.

Шло время, и дед, уйдя в себя, наслаждался летним покоем и сладкой волей родной сторонушки. В какой-то миг мне даже показалось, что он задремал.

- Деда, а долго ещё держать?- Спросил я. Дед посмотрел на меня задумчиво и ответил:

- Держи, внук, держи.

Хоть и лето, и теплынь стоит, покосы во всю ивановскую, а мне этот камень уже всю грудь захолодил. И так стало противно, как будто жабу под сердцем держу. Но держу. Прошло ещё минут десять-пятнадцать.

Наконец дед встаёт и говорит:

– Всё, пойдём-ка мы, Вовча, с тобою домой.

- Деда, а камень куда? –

Неси, – отвечает дед.

Мы уже поднялись на берег и шли по проулку, когда я взмолился:

– Деда, я устал!

- Тяжело?- Спрашивает Гермоген Семёнович.

- Да, - отвечаю. – Ну, так возьми и выбрось его.

- Как так выбрось?!

- А так, вытаскивай из-под рубахи и бросай под забор. Что я с превеликим удовольствием и сделал.

- Ну как, Вовка, легко?

- Ох, как легко, деда!

Дед помолчал и сказал непонятную мне фразу:

- Вот так и живи…

Вроде бы, как можно помнить эту историю, когда ты уже сам дед? Да вот так. Помню, как будто вчера это было. И только с годами осознал, ЧТО одним простым примером показал восьмидесятилетний, умудрённый жизнью дед своему шестилетнему внуку. Да, многое стирается в памяти, и если ж всё-то помнить, так и головы никакой не хватит. А этот случай помнится ещё и тем, что нередко приходит ко мне во сне Гермоген Семёнович и спрашивает: " Внук, камень помнишь?"

- Помню, отвечаю ему.

А сам проснусь и до утра всю свою душеньку перетряхиваю. И ведь действительно, нет-нет да и нахожу в каком либо тёмном закоулке камешек, а то и два, и три, - пусть небольших, а уже пригрелись. Выбросишь их, и даже в избе светлее становится. А как петухи по округе загорланят, встанешь неслышно, чтоб домашних ненароком не разбудить, выйдешь на крылечко - и по родному проулку к речке нашей - Ляпушке…

Сядешь на просмоленный борт своей «горнячки» и смотришь, как зорька кудри тумана над водою, руками своими золотыми ласково перебирает, как чебачки – проказники этакие, из воды на хвостиках выскакивают, норовя дотянуться, да поцеловать её в алые щёчки.

Стрижи - угорельщики по розовым рукавам узоры вышивают, паучки на своих волшебных ниточках куда-то путешествуют в сиреневые дали предгорий, и у тебя ком в горле от счастья и гордости, что Господь подарил тебе ТАКУЮ родину.

И светлая радость волной накрывает, что слёзы сами наворачиваются. И жить хочется. И не просто жить, а и для других успеть сделать что-то доброе и хорошее. Как прожил свою жизнь мой отец-фронтовик, как дядя Коля, папин брат, тоже фронтовик, как дед мой Гермоген Семёнович – Георгиевский кавалер, который может прийти в любое время и спросить: "А камень, внук, помнишь?".