Ботинки

Как машины грузовые,
на резине
мы ходили,
мы закаты коротали...
А вчера в универсальном магазине
мы купили греко-римские сандалии,
оплатили цвета пыли макинтоши,
в цвета стали мы представились беретах,
мы пошили сногсшибательные клеши,
надышались из нерусской сигареты...
И мелькали греко-римские сандалии,
и ходили мы — плакаты и картинки.
...Но всегда нас под кроватью ожидали
грузовые
эпохальные ботинки.

1960




В лодке

Дырявая лодка, дырявая обувь,
и ноги как будто дырявые обе:
наполнены холодом ледяным...
А я ведь кому-то являюсь родным,
какие-то руки без рук моих хилы,
кому-то нужны мои нервы и жилы,
кому-то мой разум необходим,
пожизненно в ком-то я
неизгладим!
...А в лодке вода подступает к пределу,
а лодка ползел по болотному телу
и скоро зароется в дно этой лужи,..
Но я доплыву,
потому что я нужен.

1960




Весенний снег

Тебя солнце подлизало
с городской шершавой шкуры,
таял ты, как тает сало
от большой температуры.
В белом фартуке товарищ
гнал тебя метлою взашей...
В заключенье — дождь ударил,
съел тебя,
приняв за кашу.
...А сегодня все сначала,
все труды пропали даром,
снова дворника качало
на метле
по тротуару...

1960




Голые стены

Свежевозведенных голых стен
не боюсь.
Жалею, что — безлюдны.
Сунешь в печку парочку полен,
стол внесешь, подышишь —
и уютно.
Я боюсь в оправе паутин
голых стен
с торчащими гвоздями,
с пятнами от выгнанных картин,
комнаты с ушедшими страстями,
комнаты с намеками на быт,
без обычных запахов домашних,
комнаты, где гривенник забыт
на паркете —
маленький и страшный.

1960




Дикие гуси

Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил.
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом...
Густ вновь бы крылья распростер,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга —
               ягель-мох
и лед ручья
            острей ножа...
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец,
                 а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой...
               Одной собой.

1960




Жаворонок

Жавороном щуплый ненароком
бросил в уши кругленькие звуки,
вертолетиком повис он над дорогой,
всю окрестностью звуками остукал...
Сахалинский жаворонок скромный,
обронивший трель голосовую...
Вот — искусство.
И оно огромно.
Маленьких искусств
не существует!

1960




«Заиндевелые олени...»

Заиндевелые олени
тебя везут на край земли.
Огни призывные селений
уже не вызвездят вдали.
Пустыня кончится обрывом
в широкогрудый океан.
Твой воротник стоит, как грива,
твое шоссе — меридиан.
Какие ищешь ты алмазы,
когда они — в твоих глазах.
А тьма набилась до отказа
во все квадраты в небесах.
В морозно-белом ореоле
твое лицо,
как бы в венке.
Опять не я,
а ветер в поле
тебя погладит по щеке.
Заиндевелыми рогами
олени машут на бегу...
И все, что было между нами,
я уничтожить
не могу.

1960




Из охотничьего блокнота

Охотники

В чащобе клейкая роса,
на сапоги налипли травы.
В зубах орех лесной двухглавый,
паук пузатый  -  в волосах.
Под мышкой  -  влажное ружье,
на поясе  -  ягдташ порожний...
Земля и небо  -  все твое!
Но лес тебе всего дороже.
И человек обходит лес,
держа ружье наперевес.

Костер

Обломок пня, охапка сучьев,
огня и дыма вороха.
Обсушишь ноги  -  сразу лучше,
захочешь есть  -  в реке уха.
Дрожащий свет забрался в зелень
и заблудился в трех соснах.
болотный ветер еле-еле
передвигался, полный сна...
Костер ворчит,
я понимаю:
ведь он живой,
поспать не прочь...
Но как уснуть, когда такая
холодная под боком ночь?
...Костер и я...
На всю округу
нас только двое, два звена,
живых, не признающих сна,
почти похожих друг на друга...

Комар

Комар вонзился в прокопченный палец,
но я не гнал,
я слова не сказал...
И кровью человечьей
наливались
немые комариные глаза.
Он тянет кровь,
он, видимо, доволен,
чужой и красный с головы до пят!
...А я живу.
Я в той же прежней роли.
Я все такой,
как пять минут назад.

Ерш

Хлеба на озере нет два дня,
скоро не будет огня...
Попался ерш,
один как перст,
наверно, ужасно глупый.
Ну кто же
его
такого
съест -
один,
ни ухи, ни супа...
Рванулся ерш, упал в камыши,
вода сошлась над ершом...
И где-то, может, у самой души,
мне стало вдруг  -  хорошо,
оттого,
что ерш ушел невридим,
что все у нас  - 
впереди...

Блокнот

Я зимовавшкей клюквы россыпь
встречал у обомшелых рек.
Я пил предутренние росы,
студеные, как первый снег.
Я комаров рассеял тучи,
мой хлеб пропах лесным клопом...
Я обжигался самой лучшей
ухой,
окуренной костром.
А мо блокнот держал в секрете
отенный запах той ухи,
чтоб родились однажды эти,
с ершиным привкусом
стихи. 

1960




«Лампа керосиновая у тебя в избе...»

Лампа керосиновая у тебя в избе.
Стаи лет я думаю
только о тебе.
Водишь карандашиком
острым по письму,
как по неотступному сердцу моему.
В печке твоей временной
вымерли дрова...
...Двадцатитрехлетняя
ты моя вдова!
Захоронен в памяти я твоей давно,
точно неудавшийся
эпизод кино,
как пожар потушенный
вовремя,
без бед...
Свет мой керосиновый,
самый яркий свет.

1960




Мертвый лес

Пожар отклокотал
и умер.
И умер лес,
отзеленел...
Трагедию исчислил в сумме
один хозяйственный отдел...
Медведь ушел, удрали зайцы,
хватили горя комары,
в жилищах птиц
сварились яйца
от неестественной жары.
... Стоял, как братская могила,
безрукий, безволосый лес:
что ни пихта — иссякла сила,
и что ни лиственница — крест.
Я уходил из этой жути
с большой тревогой за людей...
Не люди лес сожгли, не люди! —
Не человек. Злодей.
Злодей.

1960




Месть

Тайга хлестала по лицу
меня:
         вершила мщенье.
И молча
каждому рубцу
я придавал значенье:
вот этот — красно-голубой —
за прежний быт с комфортом,
за частый сон,
за мозг слепой,
за мозг,
              как воздух спертый;
а тот, на лбу, —
                         за скверный вкус;
тот — за подбор оплошный,
где
      что ни друг — нахальный трус,
что ни товарищ — прошлый...
Царапин, ссадин —
                                      всех не счесть,
и в каждой
смысл,
           значенье...
Я принимаю эту месть
как честь
и как...
             прощенье.

1960




На лесоповале

Тела, смолистые от пота,
а бревна, потные от тел.
Так вот какая ты, работа...
Тебя я так давно хотел!
...Я режу ели на болванки,
на ароматные куски,
я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески.
Лижу созревшие мозоли
сухим листочком языка
и обрастаю слоем соли
на долю сотую вершка.
Я спину деревом утюжу,
я брею хвойные стволы.
Затем большой, пудовый ужин
пилю зубами в две пилы.
Тряся кровать, храпя и воя,
я сплю в брезентовом дворце,
я сплю, как дерево большое,
с зеленым шумом на лице.

1960




Подружки

У бабки в костлявой охапке
клетка с птицей-синицей.
Бабке рубли и тряпки,
а птице снятся —
зарницы...
бабка крупки щепотку
в клетку —
крупинки редки...
А птица тоскливую нотку
взамен возвратит из клетки...
Бабке без птицы — жутко,
птице без бабки — зябко:
в фортке мороз не шутка —
белый, как прядь у бабки...
Так и живут подружки,
платят добром друг дружке.

1960




Поиски тепла

1

Уши, главное — это уши!
На ушах побелела кожа.
Зверь-мороз человека душит,
но никак задушить не может.
Где,
к кому прислониться телом,
чем и как разогреть коленки?
Стены улиц в морозном, в белом,
прислонись — и пристынешь к стенке,
Вон прохожий — сосулька просто,
потирает нервозно лапки.
...А куда ж это я в мороз-то,
разве я не такой же зябкий?
Нет на мне меховых доспехов,
нет ни котиковых, ни собачьих.
Есть под кепкою вместо меха
пук волос — полубокс иначе.
И хоть нынче морозец крепкий,
я иду на свиданье в кепке,
я иду папахам назло
на морозе искать
тепло!

2

Лесной, охотничий, зовущий
еловый дым навстречу мне.
И что ни шаг — то пахнет гуще,
как будто двигаюсь к весне.
Костер трещал у тротуара,
у ног нахохленных домов.
И черный чан смолы и вара
повис над красной клеткой дров.
Вокруг огня — толпа в фуфайках,
в разновеликих треухах.
Но у костра пляши хоть в майке —
была бы обувь на ногах!

3

Навстречу,
в снегу утопая по плечи,
машина с метлой и огромной лопатой.
Иду за машиной, никем не замечен.
Найду ли тепло я в сугробах горбатых?
Найду ли его я под снежной периной?
Найду ль на рисунке, оставленном шиной?..
...Его я нашел неожиданно просто:
оно  -  человек ниже среднего роста.
В железной машине
есть сердце в кабине,
светляк папиросы и фосфор приборов...
Тепло притаилось в машине  - 
в бензине,
но больше в сто крат  - 
под фуфайкой шофера.

4

Вместе с хлебным запахом из булочной
в валенках рабочий  - 
на мороз!
Берзразличный к сутолоке уличной,
он решил позавтркать всерьез.
Пополам руками осторными
разломил надтреснутый батон.
Мягкий пар из булки новорожденной
зачерпнул губами.
А потом,
разогревши челюсти холодные,
зашагал неведомо куда.
...Съели крошки воробьи голодные,
потеплели  - 
и на провода.

5

Ногами по улице топая чаще,
я встретил почтовый мороженый ящик.
Он льда холоднее, он смерти бледнее,
его разглядел на кирпичной стене я.
Шапчонка на нем из январского меха,
висит козырек, а пониже  -  прореха.
И в эту прореху я сунул письмо,
писалось оно не холодным умом  - 
письмо человеческой грустью писалось,
письмо под пальто на груди согревалось,
протиснулось в щель и упало на дно,  - 
быть может, кого-то согреет оно.

6

Мороз обклеил стекла льдом.
Был телефонный тесен дом.
Здесь телефонный автомат.
на трубке мерзнет ухо.
И вдруг слова,
                    улыбка,
                              взгляд
доносятся до слуха.
Ее тепло  -  в меня втекло.
Пускай облито льдом стекло.
Дышу в стекло. Кружок в стекле.
Моя любовь сейчас в тепле!

7

Эта кровля завода  -  вроде гриба,
выше гриба  -  труба.
На таком холоду! А дымит, жива!
У трубы в черном дыме волос
голова.
Я за встречным ларьком
без остатка исчез,
но труба высока, но труба  - 
                              до небес!
Я в троллейбус втираюсь,
а дылда в окно
вся
в царапину-щель
мне видна все равно.
Из троллейбуса вылез,
влезаю в толпу  - 
но и здесь разглядел я живую трубу.
Разглядел и стою,
разглядел и смотрю,
вижу: курит труба,  - 
дай и я закурю.
...А пониже трубы, в кочегарке,
в поту
кочегары варили в котлах теплоту!

8

Из бани подходят к ларьку торопливо,
в ларьке жигулевское теплое пиво.
Ларек заскорузлый, обложенный льдом,
квадратным окошком он дышит, как ртом.
И пена, и пар из окошка наружу.
Мерцает стекло переполненных кружек,
и ласково льется и неторопливо
в спокойные рты подогретое пиво.

9

Чинят мост. Электросварка.
Там по всем приметам  -  жарко.
Искры там букетом, градом,
веером и водопадом!
Зло шипя и негодуя,
сталь текла,
стремились струи.
Струи стали
кровью стали.
Тени падали,
вставали,
бились грудью о чугун,
мост гудел в сто тысяч струн!
Небо в синем,
небо в ярком,
небу тоже стало жарко!

10

Я город прошел от конца до начала,
сжимался в термометре ртутный червяк.
Но встречи любовь, как всегда, назначала,
и я под часами умерил свой шаг.
Секундою позже  -  я взял ее руки,
минутою позже  -  мы шли не спеша.
Колючий, певучий, живучий, упругий,
я просто оттаял  -  вода на ушах!
Хотелось вдохнуть освежающий иней,
сдрать с себя кепку, надеть на забор!
Хотелось прижаться к стелкяшке-витрине,
кататься с детишками с горк и с гор...
Казалось нелепым безлюдие улиц.
Сегодня жара! Не погода, а пляж!
Такое  -  на редкость в зеленом июле,
такое за редкостью  -  сдать в Эрмитаж!
Смотрите, продрогшие шапки и шубы,
откиньте меха с приютившихся глаз,  - 
я друга целую в зажженные губы,
хотите, возьму поцелую и вас?!
Смотрите, я выступил против мороза!
...И если его еще терпит земля,
мороз не проблема, мороз не угроза,
мороз  -  это что-то пониже нуля.

1960




«Рубины малины в кустах у дороги...»

Рубины малины в кустах у дороги,
и сами в кусты направляются ноги.
Малины в кустах — бельевые корзины,
на каждой малине — капля-дождина.
Но кто это?
Где это?
Кашель. Кряхтенье...
И что это мне сотрясает колени?
...Медведь загребущею лапой корявой
малиной снабжает желудок дырявый.
Но вот оглянулся, увидел. Замялся.
И, тихо рыгнув, за деревья подался...
Спасибо, косматый, спасибо, лохматый!
(Он лапою греб, как совковой лопатой,
а я — человек, приспособленный к ложке...)
Медведь!.. А какой справедливый
в дележке...

1960




Цветок

                  Женщинам Сахалина

Красивая, стояла в ватнике
и в валенках, почти как — в ведрах.
Мужские брюки аккуратненько
овалом выгнулись на бедрах.
Где надлежало шляпке выситься —
торчал шалашиком платок...
Так в мертвых камнях
                          независимо
на солнце светится цветок.

1960





Стихотворения 1964 г.


Баллада о двух геологах

Горы. Палатка. Сумрак дрожит.
Пусто в жадном желудке.
Рядом на шкуре товарищ лежит,
мертвый вторые сутки.

Рация плачет...
Мелким дождем -
в небе тире и точки.
Нас не услышали.
Мы подождем.
Это еще цветочки...
Маминой ниткой локоть зашит
на серой спортивной куртке,
в которой
парень тихо лежит,
мертвый третьи сутки...

Просто камень, подлый кругляк,
вылез из-под подошвы,
и вот человек полетел так,
словно он
всеми
брошенный...
Другой другому -
(уже не спешит) -
на грудь кладет
незабудки.
Их было двое.
Один лежит
мертвый
четвертые сутки...

...Быть может, это было давно:
горы, небо, палатка...
Еще ни радио, ни кино,
еще другие порядки...
еще пещеры  -  не этажи...
еще человеку
не жутко,
когда товарищ рядом лежит,
мертвый
пятые сутки...

1964



Беженцы

Куда они шли — неизвестно.
Но знали, что шли на восток.
О лямок знамения крестные,
о пыль вековая у ног...
Канавы им были — диванами.
Гостиницей были — леса.
Над ними лохматились рваные,
пробитые сплошь
небеса.
Скрипели их тяжкие тачки,
их клячи неслись под откос.
И только смешные сбачки
людей охраняли всерьез.
Заботливо тявкали псины,
все нюхали чаще и злей
пропахшую толом, бензином
несчастную землю людей.
Над ними свистели
снаряды
жестокою плетью
войны...
И были небесными взгляды
с отсутствием всякой
вины.

1964



Береза

На холме она,
молодая,
в стороне от общего леса.
Пролетают стройными стаями
журавли, —
их песни отвесны,
ниспадают на юный клевер,
на березовую весну...
Ленинградский маленький север...
Еду, еду —
и поверну,
подойду к березе,
поглажу,
на губе листок подержу.
...Кто мне родину
так покажет,
как я сам ее разгляжу?

1964



Бессонница

Замысловаты перестуки
дождя...
В палатке нашей ночь.
В мешке протягиваю руки,
дабы ногам своим помочь.
Устали за день, я их глажу,
перевернусь на правый бок.
Жизнь на ногах да плюс — поклажа.
Недалеко до культа ног.
Комар пронзает пламя свечки,
и нет на свете комара...
Сосед во сне бормочет речи,
произнесенные вчера.
земля вращается без тряски,
а там, на Невском, день — в соку,
едят, показывают глазки,
трамвай кричит: "Кукареку!"
И девушка идет, как знамя,
идет любовь моя светло.
И на брезент, набитый снами,
она кладет свое крыло...

1964



«В серый вечер дождевой...»

В серый вечер дождевой
тихо льются птичьи плачи
над моею головой...
В серый вечер дождевой
я свидание назначу
с елкой, речкой и травой...
В серый вечер дождевой
лось встревоженный проскачет,
лось с крылатой головой...
В серый вечер дождевой
у костра якут маячит
и живой, и неживой...
От меня он душу прячет
в серый вечер дождевой...

1964



В таежной будке

Пришли уставшие,
отда труду свой день.
Глаза промыли: отдыхайте, очи...
Послушный транспорт — ноги —
лижет лень,
послушный транспорт
вытянуться хочет.
...Вновь потрясенный, всматриваюсь я
в огромность лиц,
создавших день работы.
Их медленные челюсти,
жуя,
целуют хлеб,
посоленный их потом.
...Торжественно обрушился сапог
с дощатых нар,
оберегавший ногу.
Здесь все священно.
Человек есть бог!
И эти нары — часть его чертога.
Здесь я постиг
всю царственность труда,
его величье,
врезаное в лица.
...А завтра солнце
встанет, как всегда,
и будет человечеству
молиться!

1964



«Время истечет — и ты уйдешь...»

Время истечет — и ты уйдешь.
Нас расцепят,
словно мы — вагоны.
Ощутим, какого цвета ложь,
шевельнем параграфы,
законы...
На твои следы наляжет снег,
ты уедешь прочь из Ленинграда...
Только где-то в дебрях
картотек
мы еще недолго будем —
рядом.

1964



«Выхожу из леса, как разбойик...»

Выхожу из леса, как разбойик,
в волосах затеряно лицо.
Стойте, люди! Можете спокойно
выплывать из дома на крыльцо.
Я не съем. Я пахну земляникой,
и смолой, и сыростью коры.
Не смысвайся, бабушка, взгляни-ка,
может, мы — созвучные миры.
Вот тебе подарок мой таежный —
как граната, шишка кедрача...
Эй, машина, встаньте, если можно,
подвезите два моих плеча, —
надо их расправить и погладить:
в рюкзаке тяжелые стихи
про тоску о синем Ленинграде,
про болотом вскормленные мхи
и, конечно (признак всех живущих),
про любовь — про этот сад души.
...Выхожу. Из прошлого. Из гущи.
Здравствуй, город.
Что-нибудь скажи.

1964



«Город, город, я твой помазанник...»

Город, город, я твой помазанник,
я владыка твоих дворов.
Я твоею сажей измазанный,
я твоим здоровьем здоров, —
твоя почва и твой покров...
Я и город — одно творение:
он — сияние, я — горение!

1964



Два семистишия

1

А я опять хочу на Волгу.
В кудрявой Кинешме весна.
Там ходят к набережной волны,
а чья-то бойкая жена
поет, собой заражена...
И пароходы, пароходы
от белой пристани, как годы...

2

Напомни русскому о поле,
о двух березах у пруда.
Очнется он от важной роли
и от солидного поста
и маханет туда... в места,
где в васильках его начало.
Где все, что делалось, — звучало.

1964



Детство мое

Война меня кормила из помойки,
пороешься — и что-нибудь найдешь.
Как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош.
Зелененький сухарик,
корка сыра,
консервных банок терпкий аромат.
В штанах колени,
вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные, горят.
И бешеные пульки,
вместо пташек,
чирикают по-своему...
И дым,
как будто знамя
молодости нашей,
встает на гроизонтом
золотым...

1964



Душа человеческая

На нем и волос не осталось,
понятие цвета лица
сменила сплошная
усталость —
предтеча земного конца.
Свело ревматически руки,
Беззуб, пустотел его рот.
Ну, что старику до науки,
что-де
осчастливит народ...
Зачем ему атомный пезд,
а также — полет на Луну,
когда он в могиле по пояс,
когда он у смерти в плену.
Но дед граблевидной рукою
внучонка ведет на проспект,
но дед перед вечным покоем
следит за полетом ракет;
но дед посещает музеи,
и дед без претензии рад,
что внук его зоркий —
глазеет,
что хрупает внук виноград,
что кто-то с улыбкой до уха
несет для кого-то цветы,
что волосы красит старуха,
желая достичь красоты;
что яблок базарятся груды,
что пляшут в Неве корабли,
что будут другие,
но будут! —
дышать кислородом земли.

1964



Журавль-колодец

И клюет себе синь-водицу,
и топорщится,
в небо глядя.
На вершину его — птица
несмышленая сядет.
Подойдут бабенки, толкуя,
нагребут в ведерко водицы...
Потому-то я и ликую,
что журавль — русская птица.
Деревянная клюнет птица —
баба сделает реверанс.
...И начну опять веселиться,
точно в юности, в прошлый раз.

1964




Заря вечерняя

Мокрый плющ
стекает по стене,
в огороде вытоптано, пусто.
Где-то на отлете,
в стороне,
ветхий гром отзванивает грустно.
Скоро снег...
Я вырасту на год,
вырасту, а значит —
постарею...
По реке осенний пароход
уплывает к югу.
Вечереет.
Выйду на крыльцо и покурю —
молодой последние
мгновенья.
...Тридцать лет
сошлись в одну зарю,
в несколько секунд
стихотворенья.

1964



Из якутских пятистиший

1

Люблю вояж на третьей полке.
Внизу попутчик пьет кефир.
Играет в карты тип в футболке.
А за окном, где пляшут елки,
непостижимый дышит мир.

2

Земля дрожала в эту осень.
Бегу... Но — взорвана гора!
Теперь все гладко. Горы сносят.
А память все вершины просит,
где я стоял еще вчера...

3

Резиновые сапоги.
Река трясет меня за ноги.
...Как мы с тобою далеки,
как не погибнуть от тоски
на двух концах одной дороги...

4

Тебя я вижу всю в ромашке.
Ты спишь, и мудрая пчела
сидит на брошеннй рубашке.
А по реке бегут барашки
и лбом стучат о грань весла...

5

Под кепкой — небо музыки!
Все боли пали прахом.
Я еду в пыльном кузове
с котомками, с арбузами
и с Себастьяном Бахом...

6

Учти, я жив... Ломая лес,
я лезу к выходу из мрака.
Иду к тебе... Ты слишишь треск?
И если даже свет исчез,
пойду по следу, как собака.

7

Сейчас бы попасть на деревню,
увидеть бы лошадь и снег.
Опробовать дым ее древний,
понравится русской царевне
и распрощаться — навек...

8

Спина завьючена мешком.
В трамвае девушки стерильно
меня царапают смешком.
Я выхожу. Иду пешком.
И как-то радостно... И пыльно.

1964



«Кто бы видел, как мы с ней прощались...»

Кто бы видел, как мы с ней прощались.
На ее лице
кипели слезы.
На вокзале дискантом кричали
маленькие
злые паровозы.
Шла узкоколейная дорога
к берегу песчаному разлуки.
Вы меня касались так немного,
жалобно протянутые руки.
Всколыхнулись шрамами царапин,
я их знаю,
это наши шрамы.
...Я стою, оставленный,
на трапе,
молча счастья взвешиваю граммы!
Мало!
Как цветов на Антарктиде...
Женщина уходит при народе,
женщина уходит,
посмотрите...
Женщина уходит
и уходит.

1964



Кукушка

Накидала, навешала
уйму лет, уйму зим...
Здесь деревья да лешие,
хруст звериный и дым.
У костра до полуночи
посижу под кустом.
А тропинки как улочки:
что ни дерево — дом.
...Десять раз и одиннадцать
прокукует и вновь...
Мне из жизни не вырваться,
потому как — любовь:
не отпустит трава меня,
ветер, спящий в листве,
и тот нежный и каменный
город мой на Неве.

1964



«Мои рифмы - обычны...»

Мои рифмы — обычны,
как на грузчике ноша.
Мои ритмы — типичны,
потому что похожи
на дыхание моря,
где лежат пароходы,
на прикрасы и горе,
на леса и народы.
Мои строки поточны,
мои буквы буквальны;
песни, —
как бы нарочно,
нарочито нормальны.
Потому что стихия —
та же песня простая.
Потому что стихи я
не пишу, а рождаю.

1964



На уроке анатомии

В углу присутствовал скелет.
Он — словно смерть из сказки.
Живой школяр,
держа ответ,
шпынял его указкой.
Как будто тридцать голубят,
сидят ребячьи лица.
Еще там сзади у ребят
не кость, а ягодицы.
Еще глаза на месте —
там,
где у скелета пропасть.
Еще сморкаться их носам,
еще ушам их
хлопать!
Скелет понуро и легко
держал свою головку...
А дети дуют молоко,
вовсю грызут морковку...
Ночами пуст и темен класс
и жутко одинаков.
Но у скелета нету глаз,
ему нельзя поплакать.
Стоит он — токарь или вор,
Аскольд или Гаврила,
не погребенный до сих пор,
лишившийся могилы!
...Я лучше где-нибудь сгорю,
хоть в паровозной пасти,
но не хочу встречать зарю
один
в холодном классе.

1964



Над Волгой

Встает ограда.
А за нею —
займется дух от красоты
и высоты.
И вдруг виднее,
в какое счастье ввергнут
ты...
А Волга пахнет расставаньем
и Русью пахнет... И она
в глаза веснушчатого Вани
до синя моря влюблена.
Стоит он, вымазанный солнцем...
И, рассекая синь небес,
под ним
Земля его несется,
полным-полна
его чудес.
Его ветрами облизало,
его как факел — голова.
...Еще Россия не сказала
свои последние слова!

1964



Небо

В моем окне его — щепотка.
О этот город скопидом!
То ткнется облака бородка,
то ливень грохнется пластом,
то снег заткнет,
как будто ватой,
на небо выход из норы.
...А там летают аппараты,
толкутся звездные миры...
Мое окно темно и слепо.
И я крошу карандаши!
Я создаю второе небо
в пространствах собственной души!

1964




Ночь

Фонари — работники ночи —
подошли ко мне под окно.
И чего-то все еще хочется,
а чего — узнать не дано...
Но не спать, не таять в постели,
а скорее выйти и стать
чем-то вроде первой метели,
листья в улице пролистать,
простудить дремотные залы,
ночь за волосы оттаскать
и умчать мальчишкой в кварталы,
чтоб никто не смог отыскать...

1964



Осина

Однажды, глубокою осенью,
она попадет на глаза.
Разлиты у ног ее озими,
мороз у нее в волосах.
Затоплены печи хозяйками
в пропахшем сметаной селе.
И парни трясут балалайками,
и брага шипит на столе.
...Осина к зиме разгорается
у края села на ветру.
Одна... А какая красавица!
Я музыку к ней подберу.
И буду как песню раздаривать,
разнашивать, голосить...
Ох, дерево точно зарево, —
дождями не погасить.
...Спасибо, Земля, за праздники,
за хлеб и за воду вкусную,
а также — за все прекрасное,
не названное искусством...

1964




Пейзаж

Грозу пророчило удушье,
мозг расслаблявшая жара...
Давно пора было нарушить
полуживые вечера.
И туча лезла против ветра,
полнеба вымазав собой,
зло подминая километры.
Все ближе к нам
воздушный бой!
Над раскаленной нашей крышей
тряхнуло так,
что пыль с берез!
Я знал, что небо тоже дышит,
как, скажем, дышит
паровоз, —
но разве небо так вздыхало,
но разве так в его груди
великолепно клокотало?!
А как пошли затем дожди!
Сперва был реденький,
беззубый,
затем бочком прошел —
косой,
и вдруг такой ударил грубый,
то стенкою,
то полосой,
а то — как будто многоногий,
усточивый, стоячий дождь...
Там пыль вдавило на дороге,
там в поле выкупало рожь.
Дома стояли в свежих лужах,
расталкивались
створки рам.
...И было только мухам
хуже
да их собратьям — комарам.

1964




Петергофский праздник

Красиво? Конечно, красиво.
Согласен? Конечно, согласен,
что у Самсона есть сила,
что бронзовый лев не опасен,
что вкусно тянуть газировку
под боком у милой Венеры, —
какая у дамы головка
и ножка — какого размера!
...Однажды я спал в этом парке.
Забились под землю фонтаны,
лежали в пыли контрамарки,
сидели пустые диваны.
И голые спины в простуде
покрылись росою у статуй.
И были богини как люди,
и было им холодновато...
И добрый, какой-то богатый,
я гладил их зябкие ноги,
как будто они ребята,
сбившиеся с дороги...

1964



Письмо из экспедиции

Нынче ночь сырая...
Ночь как яма.
Напишите мне письмишко,
мама.
Не ходите, мама, нынче в гости,
напишите,
в синий ящик бросьте.
Если адрес мой попал в корзину,
напишите просто: «Север, сыну».
Отчим сам пускай готовит ужин.
Напишите,
мне ваш почерк нужен,
запах ваш от присланной бумаги.
...Первым снегом заметает лагерь —
наши две притихшие палатки...
Напишите, не играйте в прятки.
Сын у вас бродяга, невидимка,
но и вы — как призрачная дымка.
Напишите, разгоните тучи,
нам обоим
сразу будет лучше.

1964



Поле

Свернуть с раздавленной дороги,
перешагнуть кювет и лечь...
Эй, вы, ромашки, как здоровье?
Букашки, слышу вашу речь.
Земля, а как твое лежанье?
Тебе тепло?
А муравей,
когда наступит отдыханье
смешной комплекции твоей?
...Дышу размашисто, роскошно,
гляжу глазами, как жую.
И солнце гладит осторожно
земную голову мою!

1964



Полевые цветы

Говорят, что вы — дикие,
сорняки по обочинам.
А по мне вы — реликвии,
украшение отчины.
Васильков возникание
и ромашек стеление,
клевериная паника...
Гей, полей население!
...Призадумаюсь песенкой,
словно в плаче зайдусь.
И рассеется весело
подорожная грусть.

1964



«Приходите ко мне ночевать...»

Приходите ко мне ночевать.
Мягче ночи моей — только сны.
Я из трав соберу вам кровать
на зелененьких ножках весны.

Приходите ко мне молодеть.
Ванну примете в горной реке.
Надо только рекой овладеть
и держать ее гриву в руке.

Приходите ко мне погрустить,
это лучше всего у костра.
Надо голову чуть опустить
и тихонько сидеть до утра...

1964



«Разбудите меня через тысячу лет...»

Разбудите меня через тысячу лет,
я, наверно, уже отдохну.
Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,
постучу топором по бревну.
На веселые плечи подвешу рюкзак,
затопчу головешки костра.
Пролетит на свидание тощий гусак,
опрокинется дождь из ведра.
Бесноватые молнии будут слепить,
в чащу ринется заяц-беглец...
Я по-прежнему буду кого-то любить,
потому что любовь — молодец.
Потому что она через тысячу лет —
это та же гроза, это тот же рассвет.

1964




«Ребенком на ногах дугообразных...»

Ребенком
на ногах дугообразных
я вышел на проспект
и стал — прохожим.
Обыскивала мама
понапрасну
парадные...
Но не было похожих
ни на меня,
ни на мою улыбку,
с которой я,
разинув рот, шагал.
Мелькало солнце
золотою рыбкой
среди небесных
плавающих скал.
Я уходил
доверчиво-упрямо
в раздвинутые временем
края...
Меня теряла
собственная мама,
а находила —
Родина моя.

1964





Роща

Она застроена не деревом,
а музыкой —
сквозными звуками.
...Под елочкой, как будто в тереме,
сижу себе и сердцем стукаю.
Березовые убегания,
и тихое житье гриба,
и в каждой клеточке — дыхание,
дыхание и плюс — борьба;
за каплю росную пупырышком,
за продвижение корня,
за уносящиеся крылышки
от неподвижного меня...

1964




Рыбалка

Отыщу в лесном лабиринте
мягко-мшистую спальню речки...
Вьюн вихлястое тело винтит,
желтых лилий вспыхнули свечки,
пробежал комар-конькобежец,
опустился лист
и поплыл...
И все реже,
мягче и реже
вспоминаю тех,
что любил,
чьи пороги выстелил лаской,
чьи ловил скользящие взгляды.
Все устроилось,
все прекрасно, —
не клюет давно, и не надо.
Лягу на берег — губы тянутся,
и целую речку и ем...
Рыбьи хвостики,
рыбьи танцы —
продолжение древних поэм.

1964



Семистишия

1

Хожу ночными тропами
в таинственном лесу...
Ни шороха, ни топота —
весь мир как на весу.
несу остатки шепота:
"Послушайте... послушайте..."
Вздохнете — все разрушите.

2

Ах, эти грубые мужланы,
что спят на шкурах, курят мох,
отняли пса у океана,
жалеют: как он, мол, промок.
Спасли и гладят... Ах ты, ох.
И кормят, и глазами светят...
И, улыбаясь, спят, как дети.

3

А вот и первые морщины.
Пора, ребята, помолчать.
Для жизни выросли мужчины.
Теперь придется отвечать
за все. За горные вершины...
И за стоящих там, внизу,
двух ковыряющих в носу.

4

Накопилась уйма нежности.
Помогите донести,
расплести дороги снежные,
размотать мои пути —
до нее... До вечной свежести.
И несу. А годы катятся,
как с горы по тропке платьице...

5

Хватаю за волосы осень,
за влажно-рыжую косу.
Зачем пришла, когда не просят,
зачем шатаешься в лесу?
Рванул и прядь ее несу
на мокрых скрюченных ладонях,
и кто-то плачет или стонет...

6

До свиданья, горы. До скорого...
Камни гладятся под рукой.
Это было, конечно, здорово:
высота и жуткий покой.
А вниз, овладев рекой,
катер, хлопоты, электричество.
...До свиданья, ваше величество.

7

На нас ползет туманный город.
Уже за окнами — огни,
а там пойдут дома, моторы
и, словно бешеные, — дни,
сплетенье дней, перед которым
не страх — глубинная тревога,
что вот... кончается дорога.

1964




Солнечная ночь

Всю ночь призывно пели птицы.
А ночь была белым-бела.
Я знал, что женщина приснится.
Она смеялась и звала.
Она стояла — гибкий прутик —
бок о бок с важною Невой.
И в небо легонькие руки
плывут над женской головой,
плывут, прощаясь и прощая,
мир о любви оповещая...
Я просыпаюсь. Ночь, и птицы,
и солнце, сползшее с горы.
Как пышно летний лед искрится,
как нежно воют комары.
И напрлом, и век за веком
идет любовь за человеком.

1964



Спальный мешок

Мой мешок — моя колыбель,
мой писательский кабинет.
Беспросветную муть-метель
он сводил для меня на нет.
Он набит клочками поэм,
он прошит узорами строк.
В нем фундаменты всех проблем,
вырастающий в мир — мирок...
В нем товарищам по труду,
в нем сообщникам по еде
я в поэмах место найду,
как находят помощь в беде.

1964




Телеграфные провода

Паровозным воем овеяны,
к ним, задумчивым, затяжным,
подорожные птицы приклеены.
Причисляю к своим родным
провода в окне уносящемся,
провода, прошившие лес,
провода, как звуки, висящие
меж землей и толщью небес.
...И таким родным в этом мчании,
человеческим отдает
от звучащего их молчания,
неподвижности их — вперед!

1964



Тризна

Убили снежного барана.
Он долго падал с высоты.
Во лбу звездой краснела рана
на месте беленькой звезды.
Рога отрубленные пали
у тощей речки на краю.
Седые горы ночь не спали,
оплакивая тварь свою.
Они ревели водопадом,
потом, зарывшись в облака,
суровым, черным, стршным взглядом
на нас глядели свысока...
Мы жадно с клекотом кусали
баранье тело — до костей...
А те, с седыми волосами,
всю нось судили нас — людей.

1964



«Ты полюбишь меня...»

Ты полюбишь меня.
Это будет в дожди;
ленинградский асфальт
отразит фонари
и тебя
с пустяковым значком на груди.
Это будет не раз, и не два,
и не три...
Ты полюбишь меня
и разлюбишь меня.
Ленинградский асфальт
будет таять в жару.
Что-то нужно любить...
Свечка просит огня,
белый парус живет
исключительно —
на ветру!

1964



«Улавливать хлопки твоих ресниц...»

Улавливать хлопки твоих ресниц
и пить вино вечерних разговоров.
Ты самая красивая из птиц,
живущая в квартирных коридорах.
Летучая и легкая, прощай...
Плыви по солнцу, слитому на травы.
Пью за тебя из кружки красный чай.
Витай, костер, сиятельно, как слава!
Я славлю сердце женщины моей,
двадцатый век — век радости и муки,
багровым чаем душу мне согрей
и обожги восторженные руки,
творя пожары, тление гася
и женщину все выше вознося!

1964



«Я трясусь в автобусе...»

Я трясусь в автобусе
довоенной марки.
На родимом глобусе
города и парки,
реки перекушены
зубьями плотинными,
горы перебужены
горными ботинками.
...Заднее сиденье,
тряска до небес!
Точно привиденье,
в предпоследний рейс
ты летишь,
проселочный
голубой рыдван.
А вокруг-то
елочки...
А шофер — Иван...

1964