Дать Евангелиям и другим текстам Нового Завета словесную оболочку, соответствующую современной эпохе, задача бесконечно сложная. Ведь дело при этом заключается не более и не менее как в том, чтобы, работая над переводом, со всей серьезностью отдавать себе отчет в том, что Библия это "слово Божие". Давно прошли времена, когда можно было властью догматического представления придать библейским текстам характер "священного Писания" и "слова Божия", совершенно не заботясь о том, в каком виде мы ими располагаем. Ныне та мера, в которой слово Божие может дать о себе знать через земное слово человеческого языка, во многом зависит от, если можно так выразиться, духопроницаемости и силовой прозрачности, которые мы способны придать земному дословному тексту перевода.
Древние языки сами по себе были в значительно большей степени сакральными, "словом Божиим", чем новые, которые своим развитием обязаны все возрастающему смещению центра тяжести жизни из храмового пространства на рыночную площадь профанического быта. При этом значительную дезориентацию в современную жизнь внесла филология последних столетий, которая исходит как из само собой разумеющейся предпосылки, гласящей, что слово древнего языка может быть, как говорится, "запросто" переведено соответствующим ему словом языка современного. В действительности же каждое слово в древних языках можно уподобить горе, по сравнению с которой слово современного языка не более чем плоский холм или даже точка на плоскости. В развитии языков можно распознать большое совокупное развитие сознания человечества, ведомого с божественных высот древнего созерцания в низины абстрактно-интеллектуальных понятий. Основополагающие материалистические установки последних столетий сделали людей слепыми в отношении того богатства и полноты, из которых первоначально проистекало развитие познания, а вместе с ним и языка. Однако то сознание, в котором мы пребываем ныне и которое может быть названо сознанием нулевой точки, все же не может удручать того, кто вновь отвоевывает взгляд на исходную субстанцию духовной истории человечества. Нисхождение было необходимо ради вступления человеческой личности в совершеннолетие и в стадию свободы. От этой нулевой точки мы ныне можем и должны вновь подняться на другую сторону той вершины, с которой некогда сошло человечество. И произойти это должно в первую очередь в мышлении и языке.
Новому, ставшему абстрактным языку необходимо привить зародышевую силу, способную вновь наполнить его субстанцией. В этом смысле попытка дать перевод Библии, соответствующий нашему времени, имеющий целью человеческое слово сделать восприимчивым и проницаемым для слова Божия, имеет значение не только для религиозной жизни; усилия, делаемые в этом направлении, способны всему культурному развитию в целом привить силу того семени, из которого произрастает новое восхождение к духу. Как некогда Словом совершилось творение Космоса, так Словом же рождается и творится в тишине новый мир, который имеет силу избежать того заката, к которому склоняется нынешний мир.
Всякий раз, когда я посещал южные страны, мне на ум приходило одно сравнение. Древние языки, такие как еврейский, греческий, латинский, по своему положению в среде других языков подобны библейским растениям: маслине, оливе и виноградной лозе в среде всеобщего растительного царства. Нечто совершенно особенное окружает эти три растения. Отзвуки закономерностей древних времен проявляются в их росте и облике, так что они кажутся нам таинственными памятниками давно исчезнувшего мира.
В еврейском языке священных текстов Ветхого Завета еще звучит нечто от древней духовности Азии. Магическое силовое окружение, присущее каждому его слову, еще близко и родственно Богом несомой культовой жизни и жизни мудрости Халдеи, которая была значительной составной частью вавилонской культуры. Дыхание мистерий ночного сумрака пронизывает своим тканием древнееврейский язык, в нем присутствует мерцание лунных мистерий Вавилона и звездные предчувствия Халдеи. В греческом слышна божественная речь былой европейской жизни. В нем восходит над горизонтом день с его красочным блеском. Как бы заполненное теплым прозрачным светом утренней зари, пронизывающей атмосферу своими парящими, тянущимися по небосводу облаками, встает то звучащее пространство, из которого, как кажется, рождается греческий язык. Латинский в сравнении с греческим кажется более природным, земным. Он поднимается с плоскости земных волевых действий и из-за этого отказывается от жизненности и красочности, которыми обладает греческий благодаря своему как бы парению в воздухе. Так, словно из земных глубин, в латинский снова входят тени. Присущая ему магия воли позволила в ходе истории заключить запоздалый союз между Римом и затемненным божественным миром Египта, благодаря чему сверхчеловеческая власть языка смогла соединиться со стремлением цезарей к власти. Что составляет единое богатство всех этих трех древних языков это их несокрушимая проницаемость для божественных сил, а благодаря этому и их субстанциональное родство с духовным пра-языком, таящимся за всеми земными языками, с силовым языком Божественных Существ, которые творчески несут и поддерживают все земное бытие.
Имеется три классических исторических момента, когда возникли переводы Св. Писания с одной речевой ступени на другую. Около 300 г. до Р. Х. возник греческий вариант еврейского Ветхого Завета благодаря семидесяти безымянным переводчикам, отчего он получил наименование "Септуагинта". В IV веке по Р. Х. возник латинский перевод греческого Нового Завета, сделанный отцом церкви Иеронимом. Через полторы тысячи лет от начала нового летосчисления возник лютеровский перевод Библии, ставший в дальнейшем основой для переводов библейских текстов на языки других народов нового времени.
Время греческой Библии, простирающееся симметрично примерно на три столетия в обе стороны от поворотного пункта истории человечества, представляет собой особый, благодатный период распространения слова на Земле. Как три столетия Септуагинты, подготовившей Событие Христа, так и три столетия первохристианства, жившего, вплоть до его теологии, в атмосфере звучавшего по-гречески Нового Завета, отличает чудное, легкое, подобное утренней заре равновесие между словом Божиим и словом человеческим, создаваемое волшебством греческого языка. Юное дыхание утра европейской духовной жизни привело Св. Писание Ветхого и Нового Завета в удивительную близость с человеком, в которой, в то же время, не содержалось рискованного элемента слишком человеческого. Звучание Св. Писания рождало, с одной стороны, настроение доверия, в котором несущее лоно Божественного мира, из которого рожден человек, ощущалось еще находящимся где-то совсем близко, с другой стороны радостное, гордое присутствие близящейся человеческой свободы. Настроение греческого языка, сохранившееся в Св. Писании, можно еще назвать настроением идеализма и повышенной человечности.
Легендарно предание о том, как перевод Ветхого Завета на греческий был одновременно и независимо друг от друга осуществлен семьюдесятью переводчиками*.
* Все переводы при этом, как говорит предание, оказались идентичными. Прим, рус. перев.
Оно позволяет нам распознать, что первоначально перевод Библии представлял собой, вообще говоря, дело сверхличное, которое можно было исполнить лишь в бессамостной общей работе круга людей, хорошо подготовленных к инспирирующей помощи Бога. Замирающим звуком первохристианства был перевод Нового Завета с греческого на латинский, когда с изрядной мощью на месте сверхличного выступил личный элемент. Мы видим Иеронима в его келье в Вифлееме, где он просидел почти тридцать лет, переливая Св. Писание из духовно-прозрачного небесного воздуха греческого языка в земно-твердые волевые формы латинского. Тогда возник вариант библейского слова, обладавший в высокой степени магической силой, но зато утративший бесконечность духовной открытости, космическую красочность и блеск мудрости.
А когда Лютер в Вартбурге переводил Библию на немецкий, то был сделан еще один шаг от сверхличного к личному, подобный шагу, сделанному Иеронимом в Вифлееме. Сфера близости древнего языка к Богу была покинута окончательно. Лютер хотя и обладал живым чувством высшей субстанции, парящей в слове Библии, но какое-либо понимание фундаментальной разницы между древним и новым языком у него отсутствовало. Он поставил себе цель от сверхчеловеческого характера древнего языка как можно дальше уйти к чисто разговорным формулировкам. В своем "Открытом письме переводчика" он рассказывает о том, как, гуляя по улицам и рынкам, "заглядывал в рот" простым людям, чтобы подслушать ту речь, в которую он мог бы перелить слово Божие. Дело дошло до "популяризации" Библии, о которой говорит Новалис в своей статье "Христианские народы, или Европа"; и это стало с тех пор ахиллесовой пятой эпохи протестантизма. Тут следует еще отметить и то обстоятельство, что Лютер, обладая лишь самыми начальными знаниями греческого языка, был вынужден самым существенным образом пользоваться при переводе латинским текстом. От мудрости, которую хранил в себе Новый Завет на гречес-ком языке, уже Иероним отказался в пользу определенных компонентов силы; в лютеровском же переводе от той мудрости уже совсем ничего не осталось. Но что составляет неотъемлемую классическую ценность лютеровский Библии это совершенно личностная нота, которую Лютер, сам того не желая, внес в библейские тексты из глубин своей души. Сверхличностную Божественную субстанцию, которая благодаря древним языкам всегда придавала Библии магическое звучание, он заменил музыкальностью совершенно личностной религиозной поэзии души....
Таким образом, если учесть все сказанное, при современном переводе Нового Завета встают, прежде всего, две задачи: во-первых, пользуясь средствами современного языка нужно снова дать зазвучать духовности греческого подлинника с его космической святостью и широтой; и, во-вторых, ту тенденцию движения от сверхличного к личному, которую создали Иероним в Вифлееме, а Лютер в Вартбурге, необходимо обратить вверх, сделать ее снова восходящей к сверхличному.
Работа над переводом, которую сам я возобновляю все снова и снова, должна, как мне представляется, проходить через ряд стадий. При первой попытке, предпринятой мною в 1930-1933 гг., результаты которой изложены в моей статье "К вопросу о переводе Нового Завета", я старался прийти к тому, чтобы излучающееся богатство дословного содержания греческого текста уловить с помощью определенной наполненности формы. При этом я оставил в стороне суеверное мнение, будто бы слово древнего языка мы всегда способны выразить с помощью эквивалентного ему слова современного языка. Во множестве мест была сделана попытка двигаться вперед с помощью определенного элемента описания. Это означает попытку внутри немецкого языка прикоснуться, в конце концов, к новому языку, что, в свою очередь, близко к попытке при работе с библейскими текстами вновь приподняться над сферой языка и позволить служить тому наполненному переживанию слова, которое раскрывается благодаря совершению на алтаре обновленных таинств*.
* Имеется в виду обновленный культ "Общины Христиан", священником которой был Эмиль Бокк. Прим. рус. перев. В тот начальный период я, конечно, не выпускал из рук текста перевода, все снова и снова возвращался к нему и перерабатывал его. Но, как я не раз это подчеркивал, речь там могла идти лишь о предварительных пробах. Известная неестественность и затруднения, вызываемые стилизацией, были первоначально той ценой, которую тогда пришлось платить, идя на риск, сопряженный с задачей такого перевода.
И хотя в последующие годы едва ли случался день, в который я не работал бы над переводом, лишь в 1941 г., а точнее, когда я был отправлен в концентрационный лагерь, у меня родилось чувство, что я подошел к новой стадии в моей работе. Мне стало ясно, что текст необходимо несколько упростить и сжать, чтобы придать ему больше естественности и текучести. И поскольку жизнь моя проходит в постоянном совершении богослужений, и, значит, мне постоянно приходится произносить слова Нового Завета, слова совершаемых таинств, то мало-помалу для меня оказалось возможным отпечатленному слову придать большую простоту и, в то же время, сопроводить его аурическим воодушевлением.
Со временем, уже на третьей стадии, удалось так приподняться над буквальностью заповеданного подлинного текста, что оказалось возможным свободное творческое отпечатление формы, которое филологически может показаться чрезмерным отходом от текста подлинника, но которое в действительности стоит ближе к тому, что звучит через первоначальную буквальность слова, то есть ближе к самому духовному Существу слова Св. Писания.
Пасха 1948 г. Доктор богословия Эмиль Бокк
