Об Андрее Белом

Во младенчестве Б. был крещен в церкви Троицы Живоначальной на Арбате. После таинства крещения новорожденный младенец получил первый подарок - том сочинений академика Я.К.Грота с дарственной надписью от автора. Подарок весьма символичный: детство и юность Б. прошли в атмосфере музыкальной и интеллектуальной Москвы, под "перекрестным" влиянием родителей, желавших видеть в сыне артиста (мать) и математика (отец). Родители Б. были знакомы с Л.Н. Толстым, любили его принимать, и маленький Боря в детстве не раз удостаивался внимания великого писателя, а в отрочестве бывал у него в Хамовниках. Сложные, нередко конфликтные отношения между отцом и матерью оказали соответствующее воздействие на психику ребенка.

В 1891-1899 гг. Б. учился в лучшей московской гимназии Льва Ивановича Поливанова, замечательного педагога и филолога. Здесь у него пробудился серьезный интерес к поэзии, в особенности, к французским (П. Верлен, А. Рембо, С. Малларме) и "старшим" русским символистам (К. Бальмонт, В. Брюсов, Дм. Мережковский). Осенью 1895 Б. стал писать стихи. Формирование творческой личности Б., с его исключительными и разнообразными дарованиями, происходило в дальнейшем под влиянием знакомства (конец 1895- начало 1896) и дружбы с семьей Соловьевых, поселившихся в том же доме на углу Арбата и Денежного пер. (ныне - Арбат, д. 55; в сент. 2000 г. здесь после реконструкции открыта Мемориальная квартира А.Белого) - Мих. Серг. Соловьевым (брат философа Вл. С. Соловьева), его женой Ольгой Мих. Соловьевой и их сыном Сергеем (впоследствии поэт-символист). Их семья стала вторым домом для Б.

В мае-июне 1896 Б. ездил с матерью за границу: Берлин, Париж, Швейцария. В январе 1897 сочинил романтическую сказку - самый ранний из сохранившихся творческих опытов. Весной 1898 под влиянием внезапного озарения во время великопостного богослужения (в храме Троицы на Арбате) начал писать драматическую мистерию "Антихрист" - о воцарении антихриста на Земле [осталась неоконченной; опубл. два фрагмента: "Пришедший" (Северные цветы. Альм. 3.- М., 1903), "Пасть ночи" (Золотое руно.- 1906.- № 1)]. Так. обр., Б. предвосхитил "Краткую повесть об антихристе" (1900) Вл. Соловьева. Так наметился поворот от юношеского пессимизма к мистико-эсхатологическим переживаниям.

В 1899 г. Б. по настоянию отца поступил на естественное отделение физ.-мат. ф-та Московского ун-та. В 1900 представил реферат в физическом кружке проф. Н. А. Умова "О задачах и методах физики". Некоторое время увлекался химией, работал в университетской лаборатории, ему прочили будущее ученого-биолога. Но все больше Б. захватывает литературное творчество. В начале 1900 г. он приступил к сочинению "Северной симфонии" (1-я, героическая, окончена в декабре), - новаторскому произведению, написанному ритмизованной прозой и белыми стихами, с использованием законов музыкальной композиции (сквозные темы, лейтмотив и контрапункт) (М., 1904). Б. удалось запечатлеть некий условно-фантастический мир, вызывающий у читателя ассоциации с христианским средневековьем: "Молодой рыцарь склонялся у Распятия, озаренного лампадой… Красный лампадный свет ложился на серые стены. Была в том сила молитвы". П.А. Флоренский назвал "Северную симфонию" "поэмою мистического христианства".

Весной 1900 состоялась встреча и разговор Б. с Вл. С. Соловьевым (незадолго до его кончины); Б. присутствовал за чтением "Краткой повести об антихристе". Под влиянием великого философа эсхатологические ожидания и софиологические искания Б. крепнут: он ждет очистительной грозы и Второго Пришествия Спасителя уже в ближайшее время, в дни наступавшего XX столетия: приход Христа уже "при дверях", "нежданное - близится" с уверенностью пишет Б.

Хилиастическим чаяниям юноши не суждено было сбыться, что породило острое разочарование; душевный маятник качнулся в другую сторону… Весной 1901 Б. ощутил чувство платонической любви к Маргарите Кирилловне Морозовой; к ней он стал писать (и продолжал долгие годы) экзальтированные письма за подписью "Ваш рыцарь". В ней Б. "прозрел" воплощение Души мира, Софии, Лучесветной Подруги. Но Б. был исполнен глубоких противоречий, амплитуда его колебаний была огромна. Летом 1901 Б. создал 2-ю, драматическую "Симфонию", в которой осмеял крайности мистицизма. М. С. Соловьев и В. Я. Брюсов решили ее напечатать в издательстве "Скорпион" под литературным псевдонимом "Андрей Белый" (придуманный М. С. Соловьевым). Для Б. он символизировал цвет, воплощающий "полноту бытия", синтез всех цветов и апостольское служение высшей истине (ап. Андрей Первозванный), олицетворял второе, творческое "крещение", был аналогом иного имени, которое принимают в иночестве. До принятия этого нового имени Борис Бугаев еще колебался в выборе своего призвания: "Кто я? Композитор, философ, биолог, поэт, литератор иль критик?". Приняв имя Андрея Белого, он уже мыслил в другой плоскости: "как возможно скрестить науку, искусство, философию в цельное мировоззрение...". Вот почему из русских философов конца XIX в. после Вл. Соловьева ему был особенно близок Н. Ф. Федоров (1829-1903), о личности и учении которого Б. хотел написать книгу.

В октябре 1901[еще до канонизации преп. Серафима Саровского] Б.прочел "Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря", которая стала его настольной книгой. "Образ Серафима, весь чин молитв его, оживает в душе моей, - писал Б. впоследствии; - с той поры я начинаю молиться Серафиму; и мне кажется, что он - тайно ведет меня; образ Серафима, как невидимого помощника, вытесняет во мне образ покойного Вл. Соловьева; я весь живу Дивеевым и сообщениями из Дивеева сестры А.С. Петровского, монашенки этой обители" (цит. по: А.В. Лавров. Андрей Белый в 1900-е годы. М.,1995, с.96).

В декабре 1901 состоялось знакомство Б. с В. Я. Брюсовым, Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус. 2-я симфония стала литературным дебютом Б. (М.,1902), получила высокую оценку в кругу приверженцев символизма, но была отвергнута более широким кругом читателей.

В 1902 Б. приступил к работе над 3-й "симфонией" "Возврат" (М., Гриф, 1905), в которой непреходящий мир духовных сущностей ("ноуменов") представлен в контрастном сопоставлении с иллюзорностью земной юдоли. К этому времени относится его увлечение Ф.Ницше и И.Кантом, произведения которых Б. читает в подлиннике. Осенью 1902 Б. становится постоянным участником "сред" В.Я. Брюсова. В №11 и №12 "Мира искусства" выходят его статьи "Певица" и "Формы искусства" (первые журнальные публикации). В январе 1903 завязывается переписка Б. с Александром Блоком. В 1903 Брюсов печатает цикл стихов Б. "Призывы" в альманахе "Северные цветы" (поэтический дебют Б.).

28 мая 1903 г. Б. успешно окончил Московский университет, получив диплом 1-й степени. На следующий день умер его отец. Пережив душевное потрясение, Б. впоследствии никогда не работал по специальности, но естественнонаучные познания творчески использовались им в теоретических изысканиях на стыке с гуманитарными науками, в частности, с богословием. К лету 1903 относится интенсивная работа Б. над сборником "Золото в лазури" (М.,1904), объединившем ранние стихи и лирические отрывки в прозе, а также над статьями "О теургии" (Новый путь, 1903, № 9), и "Символизм, как миропонимание" (1904). Символизм не был для Б. лишь литературно-эстетической школой, он воспринимался как modus cogitandi (образ мышления) и как modus vivendi (образ жизни). Через поэзию и философию Вл. Соловьева Б. хорошо усвоил платоновскую идею "двоемирия": видимый мир - лишь отражение "подлинной" реальности ("Только отблеск, только тени // От незримого очами..."). Всё сверхчувственное, неадекватное внешнему слову является несказанным, но его способен передать на сокровенном языке символ. Для Б. символ был поистине универсальной категорией - и художественным образом, и знаком реальности, и окном в трансцендентный мир. Эстетика символизма, воспринятая юным поэтом, помогла ему обрести некое духовное измерение, придала его стихам ясную выразительность и подлинную гармонию; в них во весь голос зазвучало исповедание религиозной веры. Вот, например, замечательное стихотворение "Во храме" (июнь 1903 г.):

"Толпа, войдя во храм, задумчивей и строже…

Лампад пунцовых блеск и тихий возглас: "Боже…"

И снова я молюсь, сомненьями томим.

Угодники со стен грозят перстом сухим,

лицо суровое чернеет из киота

да потемневшая с веками позолота.

Забил поток лучей расплавленных в окно…

Всё просветилось вдруг, всё солнцем зажжено:

И "Свете тихий" с клиросов воззвали,

и лики золотом пунцовым заблистали.

Восторгом солнечным зажженный иерей,

Повитый ладаном выходит из дверей".

Постепенно Б. входит в круг писателей-символистов, к которым испытывает противоречивое отношение: принимая поиск новаторской стилистики, он отвергает декадентское, нерелигиозное мировоззрение. В упомянутых статьях Б. проповедует "истинный" символизм, как новую ступень культуры, осознанное религиозное творчество жизни - прообраз грядущего универсального "теургического жизнетворчества", выходящего за пределы искусства и восходящего к вершинам самопознания. Такое самопознание для Б. было соединением со Христом, постижением подлинной жертвенности. Б. рассматривал символизм как некий универсальный синтез духовных исканий христианского Запада и пантеистического Востока. Автор данной статьи писал о взаимном влиянии "теургического" символизма Андрея Белого и Павла Флоренского, основываясь на их переписке 1904-1910 гг. ("Театральная жизнь",1988, №17; "Литературная Грузия", 1989, №3). Под влиянием Генриха Риккерта (1863-1936) Б. утверждает, что точные науки не объясняют мир как целое: они ограничивают предмет познания и тем самым "систематизируют отсутствие познания". Подлинная жизнь раскрывается не через научное познание, а через творческую деятельность, которая "недоступна анализу, интегральна и всемогущественна". Она может быть выражена лишь в символических образах, облекающих идею. Символизм Б. сыграл ключевую роль в развитии русского модернизма.

Осенью 1903 г. Б. становится вдохновителем "аргонавтов" - религиозно-мифотворческого кружка своих друзей-мечтателей (Сергей Соловьев, Эллис-Кобылинский, А.С. Петровский, В.В. Владимиров, М.И. Сизов и др.), для которых искание "золотого руна" уподоблялось стремлению к солнцу: "Солнце - вечное окно / В золотую ослепительность". В смерти они видели залог воскресения, "уплывание" (успение) за черту горизонта - к "аргонавтическому" Солнцу. "Аргонавты" чаяли откровения Жены, Облеченной в Солнце, - Вечной Женственности, - Софии, Премудрости Божией; они, устремляя взоры к Небесному Иерусалиму, они ощущали рубеж XIX-XX веков как залог духовного обновления для всего человечества.

"Опять с несказанным волненьем

я ждал появленья Христа.

Всю жизнь меня жгла нетерпеньем

Старинная эта мечта", -

писал Б. в стих. "Забота" (1903 г., из сб. "Золото в лазури").

В январе 1904 Б. знакомится с А.Блоком и Любовью Дмитриевной Менделеевой, в которой увидел "отблеск" Вечной Женственности. Впоследствии Б. мучительно переживает неразделенную любовь к дочери великого ученого, разлад с Блоком, перерастание завязавшейся было дружбы в отчуждение и конфликт. Начинается период "переоценки ценностей"; терпят крушение юношеские идеалы и надежды на "мистериальную" любовь как духовный союз "посвященных". Но остается глубокая религиозная вера, укорененная в душе, - самое заветное и сокровенное. В 1904 Б. вместе с матерью совершает паломничество в Саров и Дивеево, к мощам преподобного Серафима Саровского (спустя год после его прославления).

В сентябре 1904 Б. продолжил учебу в Московском университете, поступив на историко-филологический факультет (через два года прекратил обучение). Он участвовал в семинарах проф. С. Н. Трубецкого (по Платону) и проф. Л. М. Лопатина (по "Монадологии" Лейбница). Под влиянием неокантианства увлекся теоретической философией и "точным" знанием.

9 января 1905 г., в "кровавое воскресенье", Б. впервые приехал в Петербург, где прожил месяц на квартире Мережковских, превратившейся в политический клуб. Разгон рабочей демонстрации его потряс, а зарево революции опалило. Б. пережил глубокий мировоззренческий кризис, вследствие чего усомнился не только во многих прежних ценностях, но и в святынях. 14 августа 1905 Б. писал П.А.Флоренскому: "…Запрезирал в себе Андрея Белого, захотел стать Андрюхой Краснорубахиным <…> И не знаю, усталость ли это, или отврат от религии.<…> Все-таки я думаю, что всё осталось по-прежнему, и я - христианин…" ("Контекст-1991", с.40-41). Б. продолжал носить поверх одежды крест, подаренный ему Зинаидой Гиппиус.

Внутренний кризис вызвал повышенную внешнюю активность. По мере развития революционных событий Б. оказался захвачен ими, втянут в некую инфернальную воронку. Изменился и круг его чтения: он стал читать не только "Капитал" Маркса, но и различные социал-демократические и анархические брошюры. Политический индифферентизм Б. сменяется лево-радикальными настроениями, близкими народническим и анархическим. Дошло до того, что в июле 1906 в своем имении Серебряный Колодезь Б. агитировал крестьян "столь самозабвенно", что на него было заведено полицией дело "О подстрекательстве помещика Б.Н. Бугаева к разграблению собственного имущества".

Убегая от этих вопиющих противоречий, 20 сент. 1906 Б. выехал за границу - в Мюнхен, затем в Париж, где 22 февраля 1907 прочел лекцию "Социал-демократия и религия", в которой провозгласил единую цель у "религиозного строительства" и "социального переворота" - созидание нового мира, свободного от ненависти и дисгармонии. "Взрыва не избежать. Кратер откроют люди кремневые, пахнущие огнем и серою!" - говорил Б. впоследствии (по воспоминаниям Н. В. Валентинова [Вольского]. См.: Валентинов Н. "Два года с символистами". М., 2000. С.281).

Возвратившись в Москву, Б. выступил 28 февр. 1907 в "Обществе свободной эстетики" с чтением своих стихотворений. В марте принял участие в разработке программы "Общества свободной эстетики" и полемической платформы журнала "Весы", направленной против "мистического анархизма" Георгия Чулкова, отстаивая "чистоту" символизма как литературной школы (цикл статей "На перевале", 1906-1909). 14 апреля прочел лекцию в Политехническом музее "Символизм в современном русском искусстве". Творчество помогло ему преодолеть кризис и войти в рабочую колею.

30 июня 1907 г. Б. завершает работу над 4-й симфонией "Кубок метелей" (над ней поэт трудился попеременно с лета 1902), о которой свидетельствует сам: "4-ая "Симфония" должна была дать новую, мистически правильную, транскрипцию 2-ой: раскрыть подлинную ноту времени: Второе Пришествие уже происходит; оно не в громе апокалипсических событий истории, а в тишине сердец, откуда появляется Христос". В этой внешне "красивой", но откровенно гностической интерпретации Б. вновь предвосхищает своего будущего учителя - на этот раз д-ра Р. Штейнера, с его учением о Втором Пришествии Христа в эфирном теле.

Б. полагал, что есть "внутреннее созвучие" у задач религиозного обновления и социального переворота. Не случайно свою новую книгу стихов "Пепел" (СПб., 1909) он посвятил памяти Н. А. Некрасова. Здесь Б. предстает как гениально одаренный поэт, самозабвенно любящий и страдающий за Россию. "…Насквозь русский, эмоциональный, мягкий, увлекающийся, живущий в своем мире фантазии, он мало чувствовал реальность жизни и, если с ней сталкивался, то страдал и бунтовал", - так характеризует поэта М.К. Морозова ("Кубок метелей", М.,1997, предисл., с.16). В "Пепле" произошел некий "тектонический" сдвиг - от надмирного к земному, от вселенского - к русскому, крестьянскому; не "золото" и "лазурь" (символы горнего мира), а "свинец облаков", "просторы голодных губерний", кабаки, в которых заливает горе вином его лирический герой - бродяга и "горемыка". Чувства одиночества и оставленности, можно сказать, богооставленности оттеняются контрастными ритмами лихой пляски. Но и в напряженной атмосфере уличных митингов и демонстраций (цикл "Город") нет подлинного оживления и соборной радости. Заслуживает сугубого внимания справедливый упрек в рецензии на "Пепел" Сергея Соловьева: "Характерно, что поэт видит в России всё, что видел Некрасов, всё, кроме храма, о камни которого бился головой поэт народного горя. "Скудного алтаря", "дяди Власа", "апостола Павла с мечом" нет в книге Андрея Белого" ("Весы",1909, №1, с.86).

За социально-эпическим "Пеплом" следует, к счастью, лирико-медитативная книга Б. "Урна" (М., 1909), образец философской поэзии, автор которой творчески развивает лучшие традиции Евг. Баратынского и Ф.И. Тютчева. В разделе "Философическая грусть" Б. поэтически, с чувством доброго юмора, переосмысливает свои интеллектуальные искания, в частности, "кантовские штудии" и разочарование в чисто умозрительных, оторванных от жизни теориях:

"Взор убегает вдаль весной:

Лазоревые там высоты…

Но "Критики" передо мной -

Их кожаные переплеты…

Вдали - иного бытия

Звездоочитые убранства…

И, вздрогнув, вспоминаю я

Об иллюзорности пространства".

В "Урне", как и во многих поэтических и прозаических произведениях Б., обращают на себя внимание яркие словесные новообразования, многие из которых, в отличие от неологизмов Велемира Хлебникова, весьма продуктивны. Некоторые из них, - считал Н.О. Лосский, следовало бы ввести во всеобщее употребление, но другие "выражают такие неуловимые и быстротечные нюансы того предмета, который изображает А.Белый, что их можно использовать только раз в жизни" (История русской философии. Гл.XXIII. Философские идеи поэтов-символистов. М.,1994. С.362).

Повесть "Серебряный голубь" (М., 1910) по замыслу Б. должна была стать первой частью трилогии "Восток или Запад". В ней Б. чутко предугадал серьезную духовную опасность для России сектантства, питательной почвой для которого являются народные суеверия, пережитки язычества и т.н. "двоеверие". Герой повести Дарьяльский ищет спасения в крестьянской стихии; он сближается с сектой "голубей", вовлеченный в секту с целью зачать от него "духовное чадо". Убедившись в невозможности этого, главари секты убивают Дарьяльского… В предисловии Б. проницательно писал: "Хлыстовство, как один из ферментов религиозного брожения, не адекватно существующим кристаллизованным формам у хлыстов; оно - в процессе развития; и в этом смысле голубей, изображенных мною, как секты не существует; но они - возможны со всеми своими безумными уклонами". Традиционная для русской литературы тема "хождения в народ" раскрывается здесь как антитеза "почвы" и "культуры", противостояния "голубиного" и "ястребиного", "ангельского" и "бесовского" в народной душе. По мнению Н.А. Бердяева (в статье "Русский соблазн"), Б. отрицает "азиатскую", косную Россию во имя грядущей России, очищенной духовно и нравственно: "В романе А. Белого есть гениальный размах, выход в ширь народной жизни, проникновение в душу России (...), чувствуется возврат к традициям великой русской литературы, но на почве завоевания нового искусства" (Русская мысль, 1910, № 11, с.104). Свою трактовку национально-религиозной самобытности России, не сводимой ни к западнической, ни к славянофильской концепции, Б. изложил также в очерках "Россия" (газ. "Утро России",18 нояб.1910), "Трагедия творчества. Достоевский и Толстой" (М., 1911) и др.

В 1909 г. Б. явился одним из организаторов изд-ва "Мусагет", объединившего сторонников символизма религиозно-философской ориентации. "Мусагетом" изданы книги Б. "Символизм" (М., 1910) и "Арабески" (М., 1911) с философско-эстетическими, критическими и стиховедческими статьями 1900-х гг. Статьи Б. о символизме, о русских классиках и современных писателях составили его книгу "Луг зеленый" (М., 1910). Обоснованию философско-культурологического базиса символизма посвящены статьи Б., печатавшиеся в 1912 г. в "двухмесячнике" изд-ва "Мусагет" - "Труды и дни" (Б. вместе с Э. К. Метнером редактировал это издание). Эти книги и статьи объединены стремлением обосновать символизм как универсальную систему, охватывающую все аспекты мировой культуры и дающую ключ к осмыслению любых ее конкретных модификаций. "Символизм" Андрея Белого - книга вулканическая, в некоторых отношениях гениальная, богатая идеями и прозрениями" (Ф.Степун, Бывшее и несбывшееся, Лондон, 1990, с. 271).

Стихотворения 1909-1911 гг., собранные в книге "Королевна и рыцари" (Пб., 1919), отразили перемену в мироощущении Б. от пессимизма и отчаяния к исканию нового "пути жизни", к эпохе "второй зари". Этому духовному перелому способствовало сближение с начинающей художницей Анной Алексеевной (Асей) Тургеневой (в 1910 г. она становится женой Б., их гражданский брак был оформлен в Берне). Вместе с нею Б. совершил заграничное путешествие и паломничество в Святую Землю (декабрь 1910- апрель 1911: Сицилия - Тунис - Египет - Палестина). Свои впечатления и размышления Б. изложил в двухтомных "Путевых заметках" [издан был только 1-й том] (М., 1921; М.; Берлин, 1922; "Российский архив". М., 1991). 14 апреля 1911 г. Б. записал: "Вчера встречали Пасху в Иерусалиме, у Гроба Господня! Христос воскресе! Что за великолепный город Иерусалим… Как радостно в Иерусалиме; здесь нет никакой профанации. Страшное напряжение чувствуешь у Гроба Господня: арабы, армяне, абиссинцы, копты, католики, греки, мужички… вся эта пестрая толпа радостно возбуждена. У Гроба Господня непрекращающийся Собор Церквей и этот Собор Церквей увенчан одним куполом". Перед возвращением на родину, Б. сделал многозначительный вывод: "Культуру Европы придумали русские; на Западе есть цивилизация;… культура в зачаточном виде есть только в России. Возвращаюсь в Россию в десять раз более русским".

Осенью 1911 г. Б. приступил к работе над романом "Петербург" (опубл. в сб. "Сирин", кн. 1-3. Спб., 1913-1914; отд. изд. Пб., 1916; сокращ. ред.- Берлин, 1922), явившемся бесспорным (можно сказать эпохальным) достижением русского символизма. Продолжая "петербургскую тему", восходящую к Пушкину, Б. создал фантасмагорические образы героев, которые становятся жертвами исторического рока. Конфликт между сенатором Аблеуховым и его сыном Николаем Аполлоновичем, подпавшим под влияние террористов, и сегодня не утратил актуальности. В романе много интересных и "симптоматичных" коллизий. Н.А. Бердяев считал, что Б. развивает традиции Гофмана, Гоголя и Достоевского, но, в отличие от них, "погружает человека в космическую безмерность, отдает его на растерзание космическим вихрям". Таким образом ему удается художественно раскрыть особую метафизику русской бюрократии- эфемерное бытие, мозговую игру, "в которой все составлено из прямых линий, кубов, квадратов". Говоря о разрушении Б. "цельных органических образов", он проводил параллель с кубизмом Пикассо и подчеркивал, что это распыление обусловлено авторской историософской концепцией: "Медный Всадник раздавил в Петербурге человека" (Бердяев Н. А. "Астральный роман". - В кн. "Кризис искусства". М., 1918, с.45). Революция 1905 г., создающая фон для сюжетного действия в романе, осмысляется Б. как знамение конца и неотвратимого возмездия; она не может вывести Россию на спасительные пути: "красному домино", символизирующему революцию, противопоставляется "белое домино" - образ Христа, духовного и нравственного очищения.

Весной 1912 г. Б. вместе с Асей Тургеневой вновь уехал за границу. Посетив в Кёльне лекцию д-ра Рудольфа Штейнера, основоположника антропософии, они становятся его приверженцами и следуют за доктором в его лекционных поездках по Европе. Б. был убежден в том, что в учении Штейнера (которого называл "воин Христов") он обрел системное воплощение своих духовных интуиций, искомую гармонию между мистическим визионерством и рациональным, научным знанием. "Розенкрейцерский путь, проповедуемый Штейнером, есть воистину путь чистого христианства", - писал Б. в 1913 г. Маргарите Кирилловне Морозовой, что красноречиво свидетельствует о его духовных поисках и иллюзиях, обретениях и заблуждениях. Б. прошел мимо народной мудрости, запечатленной в пословице: "кому Церковь не мать, тому Бог не отец". В этом была не столько его вина, сколько его беда. Прот. Георгий Флоровский в "Путях русского богословия" (1937) пишет о духовной атмосфере в России в начале XX века: "Тогда было слишком много самого опасного легкомыслия, мистической безответственности, просто игры... Сказывалось здесь не только искание мировоззрения, но еще больше потребность в интимном духовном правиле или ритме жизни, в аскезе и опыте. Отсюда же и увлечения антропософией, именно как определенной практикой и путем. Этот психологический рецидив гностицизма остается очень показательным и характерным эпизодом в недавнем религиозном развитии русской интеллигенции. Здесь всего ярче открывается "русский соблазн" (Париж, YMCA-PRESS, 1988, с.485).

С марта 1914 г. Б. живет в Швейцарии, где участвует в строительстве антропософского центра Гётеанума (Iohannesbau) в Дорнахе, близ Базеля. Священник Павел Флоренский писал Б. сюда в 1914 г.: "Есть много путей, которые схематически, "вообще" я не мог бы рекомендовать и которые методологически, "вообще", я стал бы анафематствовать. Но это все вообще. Однако о Борисе Бугаеве, живущем в Базеле, что бы он ни делал, я не могу сказать: "Вот идет к гибели". Мысленно вручаю Вас Господу, которого и ощущаю бодрствующим над Вами, и говорю: "Не знаю, но я верю в личность и надеюсь, что как-то и для чего-то все это надо, т. е. приведет к благому концу. /…/ " Все, что говорится о ней [антропософии. - В.Н.], и в частности, Вами, звучит так формально, что можно всему сказать "да" и всему сказать "нет", в зависимости от содержания опыта, наполняющего эти контуры... В конце концов, формулы о "потоплении ума в сердце" или о "нисхождении ума в сердце" могут быть и все православны, и все неправославны. Вы сами знаете, что и в православии требуется не вообще мистика, а умная мистика, требуется умное зрение. /…/ Однако уже в Ваших схемах я уловил подстановку терминов антропософских в путь Восточный" ("Контекст", 1991, с.51).

"Надежда Флоренского отчасти сбылась - вскоре Белый разочаровался в Штейнере и отошел от него", - отмечает современный исследователь. - Но интереснее всего в письме Флоренского другое. Это - его предупреждение о том, что не стоит обманываться внешней схожестью некоторых слов и формул, употребляемых в Православии и в антропософии. Возможно совершенно нехристианское толкование традиционных православных формул. И возможно христианское прочтение антропософских словосочетаний (например, "мистерия Христа" или "мистерия Голгофы")" ( см.: Диакон Андрей Кураев. "Сатанизм для интеллигенции". М.,1997).

На самом деле разочарование Б. в Штейнере объяснялось личными мотивами и не распространялось на его учение. В 1915 г. Б. пишет философское исследование "Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности" (М., 1917), посвященное разбору теории цвета Гёте и полемике с Э. К. Метнером, посвятившим критическому разбору гётеанских трудов Штейнера свои "Размышления о Гёте" (М., 1914). Интересно, что Р.Штейнер, отмечая филигранную выработку понятий в книге Б. о Гёте, дал ей весьма высокую оценку и сказал: "В России выступает нечто новое: интеллектуальность, которая в то же время является мистикой; мистика, которая в то же время есть интеллектуальность" (Anthropos.Т.2, с.266). Что касается Б., то следует подчеркнуть: с самого начала он был склонен к весьма субъективной и едва ли адекватной интерпретации антропософии: "Чтобы понять мысли доктора о Христе, - писал Б., - нужен был путь поста и молчания, и мыслей, и чувств, принимающих крещение" (Воспоминания о Штейнере, с.296). Пути Господни, поистине, неисповедимы; поэту и тогда по милости Божией не был закрыт путь воцерковления, о чем ясно свидетельствуют следующие его слова: "Надо уповать, что можно сподобиться благодати Христовой; будем лучше словами говорить о законе, а дыханием уст взывать к благодати!" ( Там же, с.303).

Дальнейшее творчество А.Белого требует от исследователей определенных познаний в области антропософии и внеконфессиональной мистики. "Еще не существует хотя бы беглого, но свободного от фантастики очерка истории различных оккультных течений, которые замутняли и религиозные и идейные искания в русской интеллигенции. Не один Андрей Белый пострадал от своих увлечений антропософией", - отмечает прот. Василий Зеньковский ("История русской философии". Гл. II. Религиозно-философское возрождение XX в. в России"). С другой стороны, на наш взгляд, едва ли допустимо говорить о свободных духовных исканиях гениального поэта-визионера в таком вот "страдательном залоге", забывая сколь многим Б. обязан именно антропософии; во-вторых, надо ли акцентировать идейную зависимость Б. от Р. Штейнера? Она имела место, но была относительной хотя бы в силу того, что Б. по-своему, весьма оригинально, переосмысливал его лекции и писания. Б. был безусловно прав (и в этом аспекте он мыслил солидарно с Доктором), утверждая, что христианское учение словами св. апостола Павла "и уже не я живу, но живет во мне Христос" (Гал. 2,20) раскрепостило человеческое "я", открыло ему возможность и путь для бесконечного совершенствования. Надо с полной ответственностью сказать и то, что воззрения Б. остаются преимущественно в сфере эстетических и культурологических теологуменов, а не богословских догматов. В любом случае, конечно, они нуждаются в православной рецепции, но с ясным пониманием того, что к такому несравненному поэту и писателю, как Б., нельзя подходить с общим аршином. Мир предстает его умственному и сердечному взору, как инобытие культуры во множестве символических ликов. Парадоксально (и закономерно), что увлечение антропософией позволило Б. на фоне сильнейшей духовной аннигиляции и атеизации 20-х-30-х годов сохранить глубокую религиозность и внутреннюю устремленность (говоря его языком, - "левитацию") ко Христу. Культурология Б. оказала заметное (и в целом плодотворное) влияние на герменевтику Г.Г. Шпета (1879-1937), на философию культуры М.М. Бахтина (1895-1975) и А.Ф. Лосева (1893-1988).

Стихотворения, создававшиеся под знаком приобщения к антропософии, составили "идейную канву" книги Б. "Звезда" (Пб., 1922). А.В. Лавров, один из крупнейших знатоков Б., справедливо считает: антропософия, уделявшая настойчивое внимание проблеме внутреннего самопознания человека, совершенствования личности, подвела Б. к разработке автобиографической темы как ведущей в его творчестве. Из задуманного многотомного цикла произведений под общим заглавием "Моя жизнь" до революции был написан только роман "Котик Летаев" (1916; первая публ. - "Скифы", сб. 1, 2.- Пг., 1917-1918; отд. изд. - Пб., 1922). Его тема - первые восприятия мира рождающимся сознанием младенца, передача первоначальной текучести детского представления о действительности, когда время граничит с пространством, а реальность - с мифом; можно считать, что это своеобразная, чисто художественная попытка реконструкции переживаний, отмирающих у взрослых. По уровню мастерства, с каким воплощает Б. фантастические картины, творимые интуицией и воображением из хаоса впечатлений, роман принадлежит к числу его лучших созданий. Сергей Есенин, назвавший в статье "Отчее слово" (1918) "Котика Летаева" "гениальнейшим произведением нашего времени", поставил Б. в особую заслугу то, что он "зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслим только тенями мыслей" (Собр. соч.: В 6 т.- М., 1979.-Т. 5.-С. 161). Б. здесь "предвосхитил самые смелые формальные эксперименты Джойса" (В.Казак, Лексикон,1996,с.43).

Непосредственным продолжением "Котика Летаева" стал роман Б. "Крещеный китаец" (1921; первая публ. под загл. "Преступление Николая Летаева" // Записки мечтателей.- 1921.-№ 4; отд. изд.- М., 1927), также написанный на основе детских переживаний и воспоминаний. Сходную по типу с автобиографическими романами задачу показать "творимый космос" Б. решает в "поэме о звуке" "Глоссолалия" (1917; опубл.: Берлин, 1922) - фантазии о космогоническом смысле звуков человеческой речи. Интуитивный поэтический анализ этих микроэлементов позволяет чувствовать мир как стихию непрерывного творческого созидания. Тот же исходный пафос сказывается в работах Б. по поэтике, собранных в его книге "Поэзия слова" (Пб., 1922), в статье "Жезл Аарона (О слове в поэзии)" (Скифы".- Пг., 1917.- Сб. 1), в стиховедческих исследованиях "ритмического жеста" (эвритмия). Книга "О ритмическом жесте"(1917) осталась неопубликованной; разработанная в ней методика описания стихового ритма была впоследствии изложена Б. в работе "Ритм как диалектика и "Медный всадник" (М., 1929).

Начало I-ой мировой войны Б. воспринял не только с космополитических и резко антимилитаристских позиций, но и как вопиющий симптом всеобъемлющего кризиса европейской культуры и цивилизации, о чем поведал в четырехчастном цикле литературно-философских этюдов "На перевале": "Кризис жизни" (Пб., 1918), "Кризис мысли" (Пб., 1918), "Кризис культуры" (Пб., 1920) [4-я часть, "Кризис сознания" (1920), осталась неопубликованной]. В августе 1916 г. он был призван на военную службу и возвратился на родину; в сентябре получил отсрочку и до января 1917 жил в Москве и Сергиевом Посаде.

Февральскую революцию Б. встретил в Петрограде, наивно восприняв ее как предвестие грядущего преображения, "революции духа" (очерк "Революция и культура"; отд. изд.-М., 1917). Федор Степун отмечал неукоренненость Б. в лоне культурно-исторического сознания и традиции: "Белый витал над историей. Его пророческое сознание жило космическими взрывами и вихрями" (Бывшее и несбывшееся, Лондон, 1990, с.269). Вот финал написанного в августе 1917 знаменитого стихотворения Б., передающего отношение поэта к падению самодержавия - "последнего удерживающего":

И ты, огневая стихия,

Безумствуй, сжигая меня!..

Россия, Россия, Россия,

Мессия грядущего дня!

("Родине")

Это отношение проецируется Б. и на Октябрьскую социалистическую революцию, о чем свидетельствует поэма "Христос воскрес" (Пг., 1918), идейно созвучная поэме "Двенадцать" А. Блока. Прот. Александр Мень полагал, что восприятие Б. Октябрьского переворота оказалось гораздо более глубоким, чем у Блока, - это был некий "восторг библейского созерцания":

В глухих

Судьбинах,

В земных

Глубинах,

В веках,

В народах,

В сплошных

Синеродах

Небес -

Да пребудет

Весть: -

Христос Воскрес!

Есть.

Было.

Будет.

С 1918 г. Б. весьма активно участвует в работе литературной студии московского Пролеткульта, становится одним из зачинателей ряда культурных инициатив (с 1919 г.- председатель Вольной философской ассоциации в Петрограде), выступает с лекциями, ведет большую культурно-просветительскую работу, участвует в альм. "Записки мечтателей" (1919-1921), пишет автобиографическую поэму "Первое свидание" (Пб., 1921). Эту поэму некоторые исследователи (А.В. Лавров) считают вершиной его поэтического творчества. Заслуживает внимания, что в августе 1918 Б. побывал в Черниговском скиту (близ Сергиева Посада), вероятно, по совету о. Павла Флоренского, который в молодости дружил с Б. и считал его одним из трех гениальных людей, с которыми ему посчастливилось встретиться (двое других - Василий Розанов и Вячеслав Иванов).

С сентября 1919 по март 1920 Б. работает в Отделе охраны памятников старины. 28 января 1920 Б. заключает договор с издательством 3. И. Гржебина на издание "Собрания сочинений", но проект этот не был осуществлен. "Военный коммунизм пережил он, как и все мы, в лишениях и болезнях, - вспоминал Владислав Ходасевич. - Ютился в квартире знакомых, топя печурку своими рукописями, голодая и стоя в очередях. Чтобы прокормить себя с матерью, уже больною и старою, мерил Москву из конца в конец, читал лекции в Пролеткульте и в разных еще местах, целыми днями просиживал в Румянцевском музее, где замерзали чернила, исполняя бессмысленный заказ Театрального отдела (что-то о театрах в эпоху французской революции), исписывая вороха бумаги, которые, наконец, где-то и потерял. В то же время он вел занятия в Антропософском обществе, писал "Записки чудака", книгу по философии культуры, книгу о Льве Толстом и другое" (Вл. Ходасевич. Некрополь. Воспоминания. М., 1991, с. 60).

Деятельность советской власти и идеологическая экспансия большевизма, гонения на религию, вкупе с обстоятельствами всеобщей разрухи, способствуют все более усугубляющемуся конфликту Б. с пореволюционной действительностью; с 1919 г. он предпринимает ряд попыток выехать за границу, не отказываясь от советского гражданства, но большевики его не выпускали. В Духов день 20 июня 1921 Б. начинает писать поэму "Первое свидание" - реквием по своей молодости, по гибнущей России и русской культуре. Он нервничал, он подумывал о побеге - и сам всему Петербургу разболтал "по секрету", что собрался бежать. Тогда его стали спрашивать: скоро ли вы бежите?!. Наконец, после смерти А. Блока и расстрела Н. Гумилева, "большевики смутились" (по выражению В.Ходасевича) и выдали ему заграничный паспорт. В сент. 1921 Б. получил разрешение на выезд, а 20 окт. отбыл в Берлин.

Последующие два года, проведенные в Германии, прошли для него под знаком глубокого внутреннего кризиса, вызванного разрывом с Асей Тургеневой и определенной "девальвацией" антропософских воззрений. В. Ходасевич считал, что значение антропософского движения и личности Р. Штейнера Б. явно преувеличивал, он ехал за границу, чтобы поведать братьям антропософам и их вождю о тяжких духовных родах, переживаемых Россией, о страданиях великого русского народа, но оказалось, что до России им дела нет… (Некрополь, М.1991, с.60). Б. ужасно переживал, стал пить и поседел.

Переживания той поры отразились в книге стихов Б. "После разлуки. Берлинский песенник" (Пб.- Берлин, 1922), в которой он, выявляя мелодическую основу поэтического текста, провозгласил "школу мелодизма". Б. утверждал, что каждый поэт призван быть композитором, а стихи следует исполнять в сопровождении различных музыкальных инструментов. И, действительно, стихи в этом сборнике имели пояснения: для скрипки, для валторны, для виолончели - и т.д. "Мелодизм" стал отправной точкой в работе Б. над книгой "Зовы времен" (1931; опубл. впервые Дж. Мальмстадом в изд.: Белый А. Стихотворения.- M?nchen, 1982.- Т. II), которая в большей части состоит из существенно переработанных стихотворений 1900-х гг.

В декабре 1921 г. Б. организовал в Берлине при изд-ве "Геликон" ж. "Эпопея" под своей редакцией; значительную часть объема четырех выпусков "Эпопеи" (1922-1923) заняли его "Воспоминания о Блоке". Впоследствии Б. переработал их и использовал в книге "Начало века". Лев Борисович Каменев (Розенфельд) писал в предисловии к ней в 1933 г.: "Из его описаний вырастает жуткая картина идейного бессилия, исторического бесплодия и умственной скудости целой прослойки предреволюционной интеллигенции" (предисл., цит. изд.1990,с.6).

В Берлине Б. колебался между убежденными противниками большевистской власти, с одной стороны, и "сменовеховцами" и просоветскими кругами - с другой. В статьях "Культура в современной России" (Новая русская книга.- 1922.- № 1), "О Духе России и "духе" в России" (Голос России.- 1921-5 марта), констатируя гибель жизненных устоев, деморализацию, распад быта в Советской России, Б. все же выражал надежду на "зелень новой культуры", на воскрешающую силу неистребимого духовного творчества.

Решение возвратиться на родину, вызванное острым чувством недовольства берлинской жизнью, "перегруженной благополучием косности" и "явлениями парализованного сознания", было ускорено под воздействием общения с Клавдией Николаевной Васильевой (впоследствии его второй женой), председательницей Московского Антропософского общества. В конце октября 1923 г. Б. возвратился в Москву. Свои удручающие берлинские впечатления он отобразил в очерке-памфлете "Одна из обителей царства теней" (Л., 1924), который завершается гимном родному Арбату и вновь обретенной Москве: "Мое первое впечатление от Москвы - впечатление источника жизни; и первый глоток этой жизни есть радость себя ощущать не в унылом, чужом, упадающем городе, а в кипящей, творящей, немного нелепой и пестрой сумятице, чувствуя, что сумятица - творческая лаборатория будущих, может быть, в мире невиданных форм" (с.73).

Общественная ситуация середины 20-х гг. в Советской России, однако, отнюдь не благоприятствовала полноправному вхождению Б. в литературный процесс. На отношении к Б. в официальной печати сказывалась резко негативная, хлёсткая оценка, данная его творчеству Л. Д. Троцким в книге "Литература и революция" (1923), в которой Б. охарактеризован как "покойник", который "ни в каком духе не воскреснет". Через несколько лет другой большевистский идеолог А.А. Жданов назовет Б. в ряду "представителей реакционного мракобесия", а в 1-ом издании "Большой советской энциклопедии" поэзия Б. будет заклеймена за идеализм, религиозный мистицизм и "мистические пророчества" (М.,1950, т. 4, с. 541). И, действительно, Б. предсказал многое, а как раз в то время - изобретение атомной бомбы:

"Мир - рвался в опытах Кюри Атомной, лопнувшею бомбой На электронные струи Невоплощенной гекатомбой".

( поэма "Первое свидание",1921 г.)

Гораздо раньше, в 1902 г. Б. в своей статье "Интеллигенция и Церковь" с поразительной проницательностью писал: "Социализм - протест против капитализма. Но если регулирование человеческих отношений в Церкви, как организме любви и истины, вызвало протест против роли ее, как примирителя противоречий, то тем понятнее протест против социализма, превращающего организм любви в механизм обязанностей" (газ. "Приднепровский край",16 и 18 дек.1902; цит. по: А.В.Лавров. Андрей Белый в 1900-е годы. М.,1995, с.101).

Естественно, что Б. оказался в фактической изоляции и постоянно чувствовал себя "внутренним эмигрантом". Весной 1925 г. он поселился в подмосковном пос. Кучино, где жил до весны 1931 г., бывая в Москве лишь изредка. Заметным событием в последний период его жизни стала лишь постановка во МХАТе в ноябре 1925 г. пьесы "Петербург", написанной на сюжет одноименного романа (опубл. Дж. Мальмстадом: Гибель сенатора. (Петербург). Историческая драма.- Berkeley, 1986). Два крупных творческих замысла Б., над осуществлением которых он трудился в 20-е гг., не предназначались им к печати в СССР - философский труд "История становления самосознающей души" (не закончен, опубл. фрагменты) и "Воспоминания о Штейнере" (1929; опубл. Фредериком Козликом: Paris, 1982).

Последней крупной литературоведческой работой Б. стало исследование "Мастерство Гоголя" (М.; Л., 1934), во многом предвосхитившее позднейшие подходы к анализу художественного текста и по праву расцениваемое как "один из высочайших взлетов гуманитарной науки у нас в стране в первой половине века" (Вяч. Вс. Иванов; см.: Исследования по структуре текста.- М., 1987.- С. 10). "Закону несовпадения метра и ритма должно быть в поэтике присвоено имя Андрея Белого", - считает Владислав Ходасевич.

Летние месяцы 1927-1929 гг. Б. провел на Кавказе - в Грузии и Армении. Результатом этих поездок стали путевые очерки "Ветер с Кавказа. Впечатления" (М., 1928) и "Армения" (1928; отд. изд.- Ереван, 1985). В них Б. не только делится впечатлениями от природы и культуры, увиденных им стран, но и впервые пытается сочувственно осмыслить и описать происходящие социальные преобразования. В стремлении Б. найти общий язык с новой действительностью, завязать приемлемые формы контакта с советской литературной средой соединялись искренний порыв и вынужденный компромисс, что, к сожалению, сказалось и на мемуарной трилогии Б. "На рубеже двух столетий" (М., 1930), "Начало века" (М.; Л., 1933), "Между двух революций" (Л., 1934).

Автобиографические мотивы развиваются и в последнем романе Б. "Москва" (ч. 1. "Московский чудак"; ч. 2. "Москва под ударом".- М., 1926) и в его продолжении - романе "Маски" (М., 1932), который был написан и напечатан в Советской России. Здесь нарисованы картины московской жизни предреволюционных лет. Задача Б. - создание новой повествовательной прозы (ритмически и метрически организованной, изобилующей синтаксическими инверсиями, опытами словотворчества, сложными метафорическими построениями) - считает А.В. Лавров. Н.А.Кожевникова в статье "Евангельские мотивы в романе А.Белого "Москва''" останавливается на идейном звучании романа "Москва". Она подчеркивает, что самый способ мысли, оценки и самооценки персонажей ориентированы здесь на евангельский текст, а его суть - победа Христа в человеческой душе. Под романом "Маски" стоит дата 1 июля 1930 г., а знаменитая статья М.Горького "Если враг не сдается, его уничтожают" датирована 15 ноября этого же года. "Так в одном и том же году дается два противоположных решения одного и того же вопроса - об отношении к ненавидящим нас, об отношении к врагу. Не совпадает у Горького и А.Белого и отношение к страданию. Если Горький считал, что страдание портит человека, то Белый верит в очистительную силу страдания" (Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Петрозаводск,1998, с.502).

И здесь мы вправе, конечно, вспомнить оценку романа "Петербург" Р.В. Ивановым-Разумником, который писал, что в душах персонажей Б. побеждает Христос, "побеждает после того, как страданиями преображается их душа; трагедией души очищены все они, ибо душевные страдания - Христу сопричтение". Всё это дает основание считать, что Б. остался в глубине своей души христианином и как блудный сын в евангельской притче вернулся в Отчий дом.

Вспоминая другую евангельскую притчу, мы можем с полным основанием считать, что он не зарыл свои таланты в землю, как нерадивый раб, но приумножил их, всю жизнь ожидая Пришествия Господина. Поистине, пророческим оказалось его стихотворение, навеянное паломничеством в Саров и Дивеево (посвящено Сергею Соловьеву, янв.1909):

"Годины трудных испытаний

Пошли нам Бог перетерпеть, -

И после, как на поле брани,

С улыбкой ясной умереть.

Нас не зальет волной свинцовой

Поток мятущихся времен,

Не попалит стрелой багровой

Грядущий в мир Аполлион…

Мужайся: над душою снова -

Передрассветный небосклон;

Дивеева заветный сон

И сосны грозные Сарова".

В июле 1933 г., отдыхая в Коктебеле, Б. испытал солнечный удар; вызванные им сильные головные боли привели к тяжелой болезни и послужили причиной смерти 8 января 1934 г. Так сбылись другие пророческие слова поэта, сказанные о себе самом:

"Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел"…

Перед смертью Б. попросил, чтобы ему прочли эти строки.

В некрологе, опубликованном в "Известиях" (1934. - 9 янв.) за подписями Б. Пильняка, Б. Пастернака и Г. Санникова, сообщалось: "...умер от артериосклероза Андрей Белый, замечательнейший писатель нашего века, имя которого в истории станет рядом с именами классиков не только русских, но и мировых. (...) Придя в русскую литературу младшим представителем школы символистов, Белый создал больше, чем все старшее поколение этой школы. (...) Он перерос свою школу, оказав решающее влияние на все последующие русские литературные течения".

Урна с прахом поэта захоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.

Стихотворения.- Берлин.- Пб.- М., 1923 (переизд.: М., 1988); Одна из обителей царства теней. Л., 1924; Пепел.- 2-е изд., перераб.- М., 1929; Стихотворения/Вступ. ст., ред. и примеч. Ц. Вольпе.- Л., 1940.- (Б-ка поэта. М. серия); Александр Блок и Андрей Белый. Переписка/Ред. вступ. ст. и комм. В. Н. Орлова.- М., 1940; Стихотворения и поэмы/Вступ. ст. Т. Ю. Хмельницкой; подготовка текста и примеч. Н. Б. Банк и Н. Г. Захаренко. М.;-Л., 1966.- (Б-ка поэта. Б. серия); Петербург. Вступ. ст. А.С.Мясникова. Послесл. П.Г. Антокольского. Комм. Л.К. Долгополова. М., Худ. лит., 1979; Петербург/Изд. подгот. Л. К. Долгополов. Л., 1981 (Лит. памятники); Воспоминания о Штейнере. Подготовка текста, предисл. и примеч. Фредерика Козлика. Париж. La Presse Libre.1982; Стихотворения.- Т. I-III / Herausgegeben, eingeleited und kommentiert von John E. Malmstad.-Munchen, 1982-1984; Серебряный голубь/Подгот. текста, вступ. ст. и комм. М. Козьменко.- М., 1989; На рубеже двух столетий/Вступ. ст., подгот. текста и комм. А. В. Лаврова.- М., 1989; Старый Арбат. Повести. Сост., вступ. ст. и комм. Вл.Б.Муравьева. М., "Московский рабочий",1989; Начало века. Предисл. Льва Каменева, июнь 1933 г. М., Гл. ред. театр. лит-ы, 1990; Начало века. Подгот. текста и комм. А. В. Лаврова. М., 1990; Между двух революций/Подгот. текста и комм. А. В. Лаврова.- М., 1990; Соч.: В 2 т. / Вступ. ст., сост. и подгот. текста В. Пискунова.- М., 1990; Москва/Сост., вступ. ст. и примеч. С.И. Тиминой.- М., 1990; Александр Блок, Андрей Белый: Диалог поэтов о России и революции/ Сост., вступ. ст. и комм. М.Ф.Пьяных. - М., 1990; Симфонии/Вступ.ст., подгот. текста и комм. А.В. Лаврова. - Л.,1991; Символизм как миропонимание/ Сост., вступ. ст. и примеч. Л. А. Сугай. - М.,1994; Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т./Вступ. ст., сост. А. Л. Казина; Комм. А. Л. Казина, Н. В. Кудряшевой.- М., 1994: Стихотворения и поэмы/Сост. и предисл. В.М. Пискунова; Комм. С.И. Пискуновой и В. М. Пискунова.- М., 1994; Петербург/ Послесл. В. М. Пискунова; Комм. С. И. Пискуновой, В. М. Пискунова.- М., 1994; Серебряный голубь. Рассказы /Сост., предисл., комм. В. М. Пискунова.- М., 1995; Воспоминания о Блоке/Подгот. текста, вступ. ст., комм. С.И. Пискуновой.- М., 1995; Евангелие как драма. М.,1996; Москва: Драма в 5 действиях/Предисл., комм. и публ. Т.Николеску. М., 1997; 0 Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи/Вступ. ст., сост., подгот. текста и комм. А. В. Лаврова.- М., 1997.

Бугаева Клавдия Николаевна. Летопись жизни и творчества Андрея Белого. Ркп. - ГПБ, ф. 60, ед. хр. 107; Она же. Хронологические таблицы замысла, написания и переработки произведений Андрея Белого. Ркп. - РГАЛИ, ф. 391, оп. 1, ед. хр. 66; Эллис. Русские символисты.- М., 1910; Бердяев Н.А. Русский соблазн. По поводу "Серебряного голубя" А. Белого. - В кн.: Николай Бердяев. Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х томах. Т.2, М.,1994, с.425-438 (впервые: "Русская мысль",1910,№11); Его же: Астральный роман. "Петербург" Андрея Белого. - Там же, с. 438-446 (впервые: "Биржевые ведомости", 1916, 1 июля); Его же. Мутные лики. А.Белый. Воспоминания о А.Блоке. - Там же, с.447-455 (впервые: София. Проблемы духовной культуры и религиозной философии. Берлин,1923, с.155-160); Бердяев Н.А. Теософия и антропософия//Рус.мысль.1916.№1; Аскольдов С. Творчество Андрея Белого//Литературная мысль. Альм.I.- Пг., 1922; Иванов-Разумник. Вершины. Александр Блок. Андрей Белый.- Пг., 1923; Бугаева К., Петровский А. (Пинес Д.). Литературное наследство Андрея Белого/Лит. наследство.- М., 1937.- Т.27/28; Мочульский К. Андрей Белый.- Париж, 1955; Степун Федор. Андрей Белый//Степун Ф.Встречи. Мюнхен,1962; Никитин В.А. Символизм и поэзия Андрея Белого. Ркп. Тбилисский гос. унив-т,1971; Elsworth J. Andrej Bely.Theory of Symbolism // Forum for Modern Language Studies.1975; Бугаева К. Н. Воспоминания о Белом. - Вегсеlеу, 1981; Мандельштам О.Э. Рец. на: Андрей Белый. Записки чудака. - В кн.: О.Мандельштам. Слово и культура. М.,1987, с.54-56; Cassedy S. Bely the Thinker // Andrei Bely: spirit of symbolism. Itaca, 1987; Долгополов Л. Андрей Белый и его роман "Петербург". - Л., 1988; Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации/Сост. Ст. Лесневский, Ал. Михайлов.- М., 1988; Лавров А.В. Белый Андрей. - "Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь". Т.1. М., изд. "Советская энциклопедия", 1989, с.225-230; Степун Федор. Бывшее и несбывшееся. Изд.2-е. Лондон, 1990. Гл.VII. Россия накануне 1914 года, с.255-326; Новиков Л. А. Стилистика орнаментальной прозы Андрея Белого.- М., 1990; Андрей Белый: Мастер слова - искусства-мысли. Bergamo; Рагis, 1991; Кожевникова Н. А. Язык Андрея Белого.- М., 1992; Воспоминания об Андрее Белом / Сост. и вступ. ст. В. М. Пискунова; Комм. С. И. Пискуновой, В. М. Пискунова.- М., 1995; Лавров А. В. Андрей Белый в 1900-е годы. Жизнь и литературная деятельность.- М., 1995; Николеску Т. Андрей Белый и театр. - М., 1995; Андрей Белый. Жизнь. Миропонимание. Поэтика //Лит. обозрение. -1995.- № 4-5; Чистякова Э.И. Белый Андрей. - "Русская философия. Словарь". М., изд. "Республика", 1995, с.40-41; Пискунова С., Пискунов В. Белый Андрей. - Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., "Наука", 1995, с.52-55; Казак Вольфганг. Белый Андрей. - Лексикон русской литературы XX века. М., РИК "Культура", 1996,с.42-44; Мочульский К. Андрей Белый. М., 1997; Лавров А.В. Белый Андрей. - Русские писатели. XX век. Биобиблиографический словарь. В 2-х частях. Ч.1. М., "Просвещение",1998, с.154-161; Кондаков И.В. Белый Андрей. - Культурология. XX век. Энциклопедия. Т.1. СПб., 1998, с. 58-60; Кожевникова Н.А. Евангельские мотивы в романе А.Белого "Москва". - В кн.: Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. Петрозаводск,1998, с.493-504; Степун Ф.А. Памяти Андрея Белого// Портреты. СПб.,1999, с.168-191; Лаврухин А.А. Белый Андрей. - Новейший философский словарь. Минск, 1999, с.63-65; ANTHROPOS. Опыт энциклопедического изложения духовной науки Рудольфа Штейнера. Сост. Г.А. Бондарев. Т.2. М., 1999, с. 109-110, 120-121, 122, 266; Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М.,2000; Баландин Р.К. Андрей Белый. Искатель и Неведомое. - "Самые знаменитые философы России". М., изд. "Вече",2001, с.415-420; Иванов А.В. Белый Андрей. - Философы России XIX-XX столетий. Биографии. Идеи. Труды. Сост. П.В.Алексеев. М., Академический проект,2002, с.103.