Не возьмёшь мою душу живу!

Не возьмешь моего румянца -

Сильного - как разливы рек!

Ты охотник, но я не дамся,

Ты погоня. Но я есмь бег.

Не возьмешь мою душу живу!

Так, на полном скаку погонь -

Пригибающийся - и жилу

Перекусывающий конь

Аравийский!

Это одно из стихотворений цикла "Жизни" 1924 года, где Цветаева всеми силами отстаивает у жизни свою самобытность, свое право оставаться только собой и ни при каких обстоятельствах не дать жизни сломить свою "душу живу". Одним из способов победы в этой схватке с жизнью она считает уход от всякой общественности и технического прогресса к собственной душе и душам тех людей, что встречаются на ее пути. Наблюдение, самосознание, самоанализ и рост душевных и духовных сил через взаимоотношения с людьми в симпатиях и антипатиях - вот что становится главным источником, питающим ее творчество.

Почему я привлекаю к рассмотрению своей темы духовную науку Рудольфа Штейнера? Подробно о жизненных и творческих пересечениях Цветаевой с антропософией я уже писала в своей книге "Цветаева и Штейнер. Поэт в свете антропософии" (М. "Присцельс", 1996 г.). Теперь возьмем из антропософии только один аспект: симпатии-антипатии в человеческих столкновениях. Что говорит об этом Рудольф Штейнер и насколько отвечают этому душевные события, протекающие у Цветаевой.

Еще раз подчеркнем, что сама она никогда не была учеником тайноведения, но многое из этой области могла почерпнуть в юности из своего антропософского окружения, и особенно от Макса Волошина - горячего поклонника и личного ученика Рудольфа Штейнера.

К тому же такой мощный общий источник как Гете, взрастивший и Штейнера, и Цветаеву, каждого независимо друг от друга, еще в их юности, задолго до личной встречи в Праге, мог послужить основой похожего мирочувствования как поэта, так и философа, и даже сверхчувствования (как это называется в антропософии).

Итак, что говорит духовная наука о проявлениях симпатий-антипатий в чувственном и духовном мире?

"Как судим мы сегодня о человеке, которого встречаем? - Задает вопрос Рудольф Штейнер и отвечает на него:

- Он нам симпатичен, либо антипатичен. Посмотрите, как повсюду в мире в большинстве случаев это - единственное суждение… Предвзятые мнения! Представляют себе: этот человек должен быть, в сущности, таким-то и таким-то; обнаруживая, что человек в том или ином другой, ему выносят приговор… Симпатии и антипатии есть величайшие враги подлинного социального интереса".

Парадокс в том, что, с одной стороны, на симпатиях и антипатиях нельзя построить социальную жизнь, т.к. они беспрестанно искажают образы, представления людей друг о друге и этим препятствуют взаимному пониманию. Но, с другой стороны, говорит Штейнер, "симпатия входит в мир как сильная любовь, сильная воля, но она должна непрестанно освещаться пониманием, иначе бы мы развивались анималистически".

Рудольф Штейнер приоткрывает важную тайну - даже в любви, как это ни парадоксально, лежит источник антисоциальных импульсов:

"Может быть, когда полагают, что растворяются в переливающейся через край любви к какому-то человеку, в действительности любят не другого человека, а любят связанность с другим человеком в собственной душе. Любят, в общем, самого себя, разжигая это себялюбие в отношениях с другим. Это важная жизненная тайна".

Как, в отличие от этого, протекает любовь у Цветаевой? Конечно же, и здесь по-особому, по-цветаевски! Она любит не ради себя, а ради другого человека:

"Моя любовь, - пишет она в дневнике, - это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям".

"Моя беда в том, что я всегда помещаю свою радость в самое существо человека (в самую сердцевину его), а не в стороне, той самой, которая является его собственным телом… Если бы я любила людей за те радости, которые они нам доставляют, если бы я могла относиться к ним, как к средствам своей радости, я поступала бы как все и была бы счастлива как все.

Моя беда в том, что я люблю существа ради них самих, из-за непосредственной раны от них. А не ради пейзажа, в котором они живут, и т.д."

"Над каждой любимой головой я видела - высшее: хотя бы голову - облака, и за это высшее всегда - внутри себя - отдавала все земные головы, свою включая". (НСТ, 509)

Здесь можно только снять шапку и преклониться перед необъятностью и гигантскими возможностями души поэта, которая не только сама устремлялась к своему высшему "я", но могла подтягивать за собой и других. (Вспомним одно ее, совсем раннее, утверждение: "Любить - видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители...".)

Не к такой ли, почти бессамостной любви можно отнести слова Штейнера:

"В любви мы имеем пробуждение духовного в чувственном мире. Там, где рождается любовь и сочувствие - там чувствуется волшебное веяние духа".

Тут все дело в этом "сочувствии", которое присутствует в каждом Цветаевском отношении к другому человеку:

"Я ведь насквозь-сочувственна! Я не занимаюсь лизанием сливок (с меня их всегда лизали, оставляя мне обездушенную сыворотку быта, топя меня в ней!)…".

"Мое отношение к человеку - шест, которым я его - для себя же - подпираю. Я люблю, чтобы человек без меня стоял прямо".

Цветаевой с ее безмерностью чувств было тесно в каждом ординарном отношении с человеком, поэтому она любила в людях не однородность с собой, а скорее чужеродность ("страсть к чужести", как она это называла), чтобы был размах чувств, чтобы было что открывать в любимом существе. В этой связи можно привести очень интересное, вызывающее к размышлениям, замечание Штейнера:

"Любовь, основанная на качествах самого любимого существа, не поддается никаким люциферическим влияниям. А любовь, основанная на качествах любящего существа, склонна к люциферическому влиянию. Это бывает, когда любимое существо обладает теми качествами, к которым склонен сам любящий по своей природе".

Не этим ли можно объяснить крепость супружеских отношений Марины Цветаевой и Сергея Эфрона? Основанные "на качествах самого любимого существа" с обеих сторон, их отношения не поддались никаким "люциферическим вляияниям", до самого конца выдержав все испытания и искушения жизни.

Удивительно, как уже в 20-летнем возрасте она нечто особенное в своем внутреннем мире предчувствовала, как будто прошла хорошую духовную подготовку:

"Я буду счастлива, я знаю, что существенно и не существенно, я умею удерживаться и не удерживаться, у меня ничего нельзя отнять. Раз внутри - значит мое. И с людьми, как с деревьями: дерево мое - и не знает, так же человек, душа его. Со мной даже бороться нельзя: я внешне ничего не беру и никто не знает, как много - внутри".

Через 20 лет, в письме к Ю.Иваску, она говорит о своих чувствах уже в духовнонаучной терминологии:

"Чувство у меня всегда было умное, т.е. зрячее, поэтому всю жизнь упреки: Вы не чувствуете, Вы - рассуждаете. Если чувство есть слепость - я никогда не чувствовала.

(Das Gefuehl seiner Jugend ist schon uebersinnliche Jugend. - Чувство своей юности - это уже сверхчувственная юность). Все мои Gefuehlе были uebersinnlich (сверхчувственны), потому-то они и были Gefuehlе".

Из всего сказанного видно, как далеко все это превосходит простую эротику. Но доверчивый читатель легко мог бы обмануться, читая следующее признание Цветаевой:

"Я ничего не искала в жизни (вне-жизни мне все было дано) кроме Эроса, не человека, а бога, и именно бога земной любви. Искала его через души".

Насчет Эроса в другом месте сделает следующую оговорку:

"Есть, очевидно, иной бог любви, кроме Эроса. - Ему служу".

Оговорка очень показательна для уяснения Цветаевского отношения к полу. Она, как и Штейнер, считала, что "пол, это то, что должно быть переборото, плоть, это то, что я отрясаю".

Und diese himmlische Gestalten

Sie fragen nicht nach Mann und Weib -

цитирует она Гете. (И силам неба все равно

Ты женщина или мужчина.)"

В ее дневнике можно найти размышления и на тему пола. И здесь ее позиция неординарна, исключительна, с полным доверием своему высшему "я":

"Подумать о притяжении однородных полов. - Мой случай не в счет, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал".

"Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его. - Остальное - обман, туман".

Если говорить еще точнее, то Цветаева в отношениях с людьми больше доверяла дружбе, но на свой лад, называя ее "любовью без низости".

Вот как выглядит ее шкала ценностей:

"Я дружбу ставлю выше любви, не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь лежит".

Таким образом, творец, стоящий выше разделения полов, утверждает основой творчества - дух, то, что вне пола:

"Пол, это разрозненность, в творчестве соединяются разрозненные половины Платона… А разве не ангелы в нас творят?!"

Вернемся еще раз к утверждению того, что Цветаева свои симпатии и очарования ясно осознавала.

"Не дал мне Бог дара слепости!" - с некоторой долей горечи констатировала она.

Так же и любовь ее никогда не была слепа.

"Нет, - писала она Колбасиной-Черновой, - любовь зряча и заставляет видеть".

Как это удается осуществлять?

Тут на помощь мы опять призовем духовную науку, которая вопросы симпатий-антипатий рассматривает из глубины человеческого "я".

"Посредством наших моральных идеалов, - пишет Штейнер, - которым инстинкты антипатичны, мы должны влить в них антипатию. Моральное развитие всегда несколько аскетично. Аскеза здесь означает упражнение в преодолении анималистического…

Человек не был бы в такой мере эмансипирован от окружающего его мира, если бы не испытывал к нему больше антипатии, чем животное (у которого гораздо больше симпатии к своему окружению и потому оно больше срослось с ним)…

Как это ни удивительно звучит, но все, что относится к представлению, пропитано антипатией. При взаимной нейтрализации симпатии и антипатии совершается акт зрения".

Все эти процессы, подчеркивает Штейнер, обычным сознанием не охватываются.

У Цветаевой некоторые намеки на то, как господствовать над своими инстинктами, можно найти, и выражены они, конечно, ее лаконичным языком:

" - Я и Инстинкт. -

Душа у меня заела инстинкт, вернее: мой инстинкт - это Душа!"

Коснемся вкратце антропософии и скажем, что человеческая душа, по учению Штейнера, так же неоднородна, как и весь человек. Она состоит из души ощущающей, души рассудочной (или характера) и самой высокой ее части - души сознательной.

Человеческое "я" господствует над всей душевной жизнью человека, но полностью раскрывает себя лишь в высшем члене души - в душе сознательной. Сознательно работая над преображением своего существа, человеческое "я" поднимается в еще более высокую часть человека - к его духу.

У Марины Цветаевой в ее самых доверительных письмах и дневниках можно найти много собственных наблюдений над соотношением в человеке духа, души и тела - тем, чем собственно и занимается антропософия.

Итак, душа является тем полем, на котором развивается дух, или высшее "я" человека. Но это поле под названием "человеческая душа", наделенное способностью давать рост в высь, может также легко произрасти и другими немыслимыми ростками.

Здесь очень примечательны Цветаевские наблюдения:

"Отсутствие духовности у женщин. Главный враг духа не тело, а душа", - отметит она мимоходом в дневнике. А в ее письме к Тесковой можно найти эту же мысль, но в уже додуманном виде:

"Сердце разрастается в ущерб душе, душе совсем нет места, отсюда естественное желание - умереть: не не быть, а смочь быть".

В другом месте отметит в скобках:

"(К сердцу - отношу любовь к родителям, жалость к животным, все элементарное. К душе - все беспричинное болевое)".

Еще одно ее, как она говорит, "физическое ощущение":

"Дух - ввысь, душа - вглубь".

Но в другом месте выскажет мысль, почти формулу, из которой следует, что далеко не всем дано ощутить это движение ввысь так, как ей, потому что:

"Бог (магнит) некоторых забыл снабдить сталью"

Здесь можно слегка коснуться вопроса, почему Цветаева не нуждалась в каком-либо искусственном усилении душевных способностей, т.е. категорически отвергала для себя всякие психостимуляторы (наркотики, спиртное и т.д.). Известно, как грешили и грешат этим многие творческие и особенно гениальные натуры. Она однажды задается этим "коварным" вопросом об опиуме:

"Почему - ни разу, никогда? - спрашивает она.

Вот ее ответы:

- "Мне не нужно".

- "Мне и так хорошо. Если опиум - более я, чем я - не хочу опиума".

- "Я и так - более я, чем я…"

Духовно имущая, не дающая заснуть своему высшему "я", Цветаева уступает это зелье другим, неимущим:

"Нельзя же обкрадывать нищих", - резюмирует она.

Итак, можно сделать некоторые выводы. Собственный духовный опыт Цветаевой - это ее сознательная жизнь одноверменно в двух мирах: чувственном и сверхчувственном. Природу Цветаевского чувства любви нам помогает понять не что иное как духовная наука Рудольфа Штейнера, одним из утверждений которой является следующее:

"Для сознательной жизни в верхних мирах душе необходимо иметь одно влечение, которое не может быть раскрыто в нижних мирах. Это - влечение отдаться тому, что переживаешь. Нужно уметь совершенно окунуться в переживание, слиться с ним воедино. Довести это до такой степени, чтобы узреть себя вне своего собственного существа и почувствовать себя внутри другого существа….

Это превращение, это вчувствование в другие существа и есть жизнь в сверхчувственных мирах. Через такое превращение человек замечает свою родственность с одним существом и отдаленность с другим. Так выступают симпатии и антипатии.

Если в чувственном мире симпатии и антипатии различаются только по их силе, то в духовном - еще и по многоцветию ( как краски). Причем антипатия там не отвращает, а только отличается по цвету…".

Цветаевскую любовь надо понимать отнюдь не так, как ее понимает большинство людей. У Цветаевой это особый сверхчувственный процесс с полной душевной самоотдачей тому существу, которое становится объектом ее обожания. Это полнейшее внутреннее единение с ним в сверхчувственных мирах. Духовная наука разъясняет, что такое единение, когда чужую боль уже не отличаешь от своей, и становится основой для подготовки ясновидческого сознания.

"О, Господи, - замечает Цветаева, - при моем умении - даре - страсти - наблюдать и определять - (созерцать и ваять) - никакое страдание не страшно, кроме чужого! (Другому больно, другой голоден и т.д.)

Я больше скажу: своего страдания - нет".

Таруса. Доклад на Цветаевской конференции. Музей семьи Цветаевых.

Октябрь, 2005 год