В 1992 издательство «Духовное познание» выпустило первое русское издание книги Р. Штейнера «Сущность социального вопроса» («Die Kernpunkte der sozialen Frage»), Она была написана автором и издана в апреле 1919 г., когда послевоенная Европа, и особенно Германия, искала новое социальное, государственное устройство. Как в руководящих кругах, так и в широких массах обострилось желание понять причину социальных конфликтов и найти новые, более здоровые принципы общественных отношений.
В этой книге Р. Штейнер показал, как на основе духовнонаучного познания человека и мира можно понять сущность социальных проблем нового времени. Видя востребованность такого познания, он дал широкой публике первое полное изложение вытекающей из этого познания идеи, что общество будущего, здоровый социальный организм необходимо должен быть трехчленным: трех свободно развивающиеся из своих собственных основ, независимые сферы — духовная, государственно-правовая и хозяйственная, соединяющиеся в живое целое действующим во всех трех сферах человеком.
Книга «Социальное будущее» также выходит на русском языке впервые. Это цикл докладов, прочитанных Р. Штейнер в том же 1919, спустя полгода после публикации «Сущности социального вопроса». Уже в самих названиях проявилось различие как внешней ситуации весной и осенью, так и внутренней направленности этих 2 книг. Первое из них — это научное, точнее духовнонаучное исследование социальных проблем нового времени, рассмотрение их возникновения, современного состояния и возможного разрешения. Во-вторых же — изложен путь к осуществлению изображенного идеала. Слушатели докладов, составивших настоящую книгу, в большинстве своем принимали идею 3членности социального организма и желали работать для ее осуществления. И в этом цикле Р. Штейнер показывает, какими должны стать прежде всего духовная жизнь и сам человек, дабы оказаться в состоянии создать свободное, гармоничное взаимодействие этих трех сфер, не связанных никакими внешними скрепами.
Как же характеризовал Р. Штейнер социально-здоровое будущее? В последнем докладе, к примеру, он говорит о нем в следующих словах: «Между эгоистическим потреблением и управляемым любовью производством стоит циркуляция товаров, благ, которая создает равновесие между обоими, создает сегодня посредством случайности рынка, посредством предложения и спроса, а должна будет создавать в будущем равновесие с помощью ассоциаций людей, ставящих на место случайного рынка разум, так что там будут люди, чьим делом будет из наблюдения нужд потребления устраивать производство, так что рынок будет заключаться в том, что будет в состоянии создавать разум соответствующей организации для потребления, которое сначала правильно познается и наблюдается».
Русскому читателю, непременно изучавшему Маркса и Ленина, слова об «управляемом любовью производстве» могут показаться уже достаточно скомпрометировавшими себя. Но, с другой стороны, к.р. русский читатель эту, да и другие мысли книги может воспринять как нечто знакомое, узнаваемое. Ведь по сути речь здесь идет о том, что хозяйствовать нужно «по справедливости», и разумное решение в той или иной ситуации можно находить лишь сообща. Мечта о подобном социальном устройстве давно зрела в русском народе. Разве не воплощение этого идеала забрезжило перед народом в 1917 году? Разве не это обещали — во всяком случае, вначале — большевики? И тут очень важно задуматься, почему русский народ не разглядел подмену идеала справедливого общества диктатурой пролетариата, почему поддержал большевиков. В этой книге, кстати, тоже есть вопросы о революционных переменах в России.
Есть и пророческое предсказание Р. Штейнера: «...то, чего там хотят, по существу не находится в оппозиции к царизму, это есть та же сущность царизма, только развитая дальше для другого класса, худшим образом продолжен царизм, чем он был, поскольку те, кто стоят на крайнем левом крыле радикальных партий, сегодня вообще больше не сдерживаются, они оказываются не прогрессивными людьми, но еще более злобными реакционерами, чем те, кто нес реакцию прежде. Когда выставлено требование диктатуры одного класса, из этого класса выходит ничто иное, как тирания отдельных лиц — я не хочу сказать, избранников: это совершенно определенно были бы не избранники, а те, кто пускает другим пыль в глаза... Но отношения совершенно определенно не улучшились бы, а в существенном, скорее, ухудшились бы». Мы можем оценить, насколько точным и поистине научным оказалось это предсказание.
И, может быть, как раз точность этого предвидения заставит нас очень серьезно отнестись к тому, в чем Р. Штейнер видит главную причину грядущих бедствий: нереальность, несоответствие действительности большевистского мировоззрения. (Он рассматривает его в этом ответе как искреннее мировоззрение, оставляя в стороне возможные спекуляции. Не будем их касаться здесь и мы). А именно: мысленно строя картины идеального общества и сознавая, сколь мало, реальные люди вписываются в эту картину, Ленин намерен сначала силой строить это общество, а затем «подгонять» под него людей.
Это в точности противоположно тому порядку осуществления социально-здорового будущего, который считает возможным Р. Штейнер: социальный организм, как и все живое, непрестанно развивается, что-то отмирает, что-тo возникает заново, и только человек из своего понимания, из своего сознания и чувства может шаг за шагом направлять это развитие к идеалу — если, конечно, этот идеал у человека есть и достаточно отчетливо им осознается, если человек хочет этот идеал воплощать в жизнь. «Как только будет достаточно много людей, будет и дело» — если достаточно много людей его понимают». У человека, воспитанного в традициях русской культуры, как мы уже сказали, многие мысли этой книги вызовут ощущение чего-то давно знакомого. Это неудивительно, потому что фольклор, литература и философия восточно-славянских народов пронизаны одной основной идеей: как сделать жизнь на земле справедливой? Можно, не боясь ошибиться, утверждать, что в русской литературе, например, нет ни одного значительного произведения, в котором этот вопрос так или иначе не затрагивался бы.
Но мы остановимся на одном, может быть, самом загадочном произведении русского духа: романе Ивана Гончарова «Обломов». Единственный в своем роде роман, наверное, не только в русской, но и в мировой литературе, главный герой которого на протяжении всей жизни так и не может решиться на какое-либо активное действие: читатель застает его лежащим на диване и там же его оставляет. За прошедшее столетие «обломов» стало едва ли не нарицательным именем для обозначения русской натуры, употребляемым столь же часто, как лентяй, дурачина, лежебока, увалень, неспособный ни к какому труду. Такое прочтение «Обломова» установилось со времен революционно-демократической критики, было подхвачено соцреализмом, перешло в школьные учебники, внушалось нам с детства. Но задумаемся, смогло бы столь одномерное произведение стать известным во всем мире, ведь роман переведен на многие языки?
Уже одно это подсказывает, что не все так просто с Обломовым, с его непрошибаемой ленью, что есть в нем нечто загадочное и необъяснимое, даже симпатичное, вызывающее скорее не осуждение, а сочувствие. А главное, в нем улавливается нечто действительно исконно русское, потаенное и неистребимое. («Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались», — жаловался Ленин в 1922). Но что именно и почему Обломов отвергает все усилия увлечь его какой-либо деятельностью, чего ждет его душа — остается невыясненным, кажется, и по сей день.
Из всех попыток разгадать загадку Обломова, на наш взгляд, самая удачная принадлежит Михаилу Пришвину: «В этом романе внутренне прославляется русская лень и внешне она же порицается... Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя... Иначе и не может быть в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, и только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлена обломовскому покою».
Но здесь, можно сказать, половина разгадки. Потому что нужно еще понять, что это за деятельность, в которой «личное совершенно сливается с делом для других» и которая единственно может побудить Обломова расстаться с покоем. И, что немаловажно, как к ней правильно приступить? Разве вышеприведенная реплика Ленина не свидетельствует, что большевики приступили неправильно, что Обломов, русская душа, не принял их «деятельности»? Да, они где обманом, где силой подняли его с дивана и заставили что-то делать, но это было делание принудительное, полумеханистическое. Внутренне Обломов остался на диване, еще больше уйдя в себя, так сказать, укрывшись одеялом с головой. Такое душевное состояние Обломова можно назвать одновременно и атавистическим, и пророческим. Атавистическим потому, что оно еще всецело заполнено настроением души ощущающей, хранящей память о былом инстинктивном, искони существовавшем единстве, братстве всех славян, что, например, внешне выразилось в том, что общинная жизнь и общинное мировоззрение просуществовали в восточном славянстве вплоть до начала 20 в., тогда как в Средней Европе община распалась еще в позднем Средневековье, когда в земную жизнь вошел принцип индивидуального «Я».
По всей видимости, душа Обломова, как душа всего русского народа, хранит воспоминания об этом, согревается ими, как тело Обломова одеялом. Но правильно ли провести всю жизнь, купаясь в этом чувстве, в этих отчуждающих от реальности полусновидческнх воспоминаниях, что образно передано в романе как лежание на диване? Из-за такого расслабляющего (т. е. делающего недееспособным) воздействия это душевное состояние и названо нами атавистическим. Но его же можно назвать и - пророческим. Потому что оно указывает на ожидающую возможности проявить себя во всей полноте предрасположенность славянской души к вмещению в себе единящего всех людей (названного Достоевским «всечеловеческим») принципа братолюбия. Этого затаенно ждет русская душа, к этому стремится, потому что стремление это в природе ее. В свете только что сказанного становится понятным, почему Штольцу так и не удается пробудить Обломова. Проследив за отношением Обломова к своему единственному другу, мы увидим, что он все время колеблется: принять — не принять. Такое его состояние психологически совершенно правдиво. С одной стороны, Обломов видит честность и внутреннюю порядочность Штольца и несомненные хорошие последствия его деловой активности; с другой — он ощущает его слишком сосредоточенным на земном, равнодушным к христианским идеалам. И потому Обломов никак не решит: благословенна эта деятельность или нет? Мы можем посмотреть, на их взаимоотношения и шире, можем увидеть в Штольце представителя той Европы, которая развила индивидуальное начало, выработала душу рассудочную, плодом деятельности которой и является преимущественно европейская цивилизация, но не прогрела это индивидуальное начало христианством, а в Обломове — душу русского народа, тянущуюся и одновременно инстинктивно стремящуюся отпрянуть от этой сосредоточенной на материальном цивилизации. Таким образом, импульс рационального эгоизма не может увлечь Обломова, не этого ждет душа его. И хотя в романе напрямую не сказано, что именно может пробудить его, подсказка в нем есть.
Обращает на себя внимание ряд удивительных совпадений между героем романа и главным героем русского былинного эпоса Ильей Муромцем. Здесь и имя, и отчество Обломова — Илья Ильич, и возраст его, «32-33», в точности совпадающий с возрастом богатыря, да и сюжеты схожи: первый сиднем на печке сидит, другой на диване лёжнем лежит. Думается, такое совпадение не может быть случайным. Не прошел мимо этой переклички двух образов и Михаил Пришвин: «Антипод Обломова не Штольц, а максималист, с которым Обломов действительно мог бы дружить, спорить по существу и как бы сливаться временами, как слито это в Илье Муромце: сидел, сидел и вдруг пошел, да как пошел!». В этом высказывании мы имеем одновременно как пример тонкого художественного прозрения, так и предел его. Чувство художника зафиксировало, что Илья Муромец слился с чем-то, что действительно является частью его самого, но в то же время от него ускользнуло, что именно вошло в богатыря, что подняло его на ноги, хотя в былине об этом прямо и подробно говорится: Илья Муромец, сын Иванович Он в сиднях сидел «тридесять три» года; Пришли к нему нища братия, Сам Иисус Христос, два апостола: «Ты пойди Илья, принеси испить!» «Нища братия, я без рук без ног!» «Ты вставай Илья, нас не обманывай!» «Илья стал вставать, ровно встрепанный…» Это ключевой эпизод былины, пройти мимо которого можно только в одном случае: если видишь в нем лишь поэтический образ, аллегорию, не более того. Потому что Илья не «вдруг пошел», ни с того, ни с сего, а получив помощь от духовного мира, слившись, говоря словами же Пришвина, с чем - то высшим в себе. Этим высшим и был импульс Христа, вошедший в русский народ в 4 культурную эпоху в результате Мистерии Голгофы. Этот факт духовной биографии русского народа былина запечатлела в образе Ильи Муромца и поведала на свойственном ей языке. «Как бы ни рассматривать 33 сидение «сиднем» Ильи Муромца: с точки ли зрения физической — считая его больным паралитиком, с точки ли зрения духовной — в смысле его полной беспомощности и бездеятельности в духовном мире, или допуская одновременное сосуществование того и другого, параллелизм духовных и физических явлений, согласно принципу тайноведения, что все материальное, физическое является лишь внешним выражением, внешним откровением духовного — то все же не подлежит никакому сомнению, что Илья поднимается со своего ложа для активной деятельности именно в силу изливающегося на него импульса Христова, воспринимает его всем своим существом — ибо импульс Христа пронизывает всего человека — и следует за ним». (См. Д. Барлен. «Русские былины в свете тайноведения»).
Импульса Христа, теплоты христианской не ощущал Обломов в холодном рассудке своего друга и поэтому не мог за ним следовать. В глазах Обломова деятельность Штольца преследовала только земные интересы, подчинялась только земным законам, где человек человеку не обязательно друг и брат. Тогда как душа 0бломова желала и соглашалась только на братолюбие в социальной жизни, когда руководствуются не выгодой или даже экономической целесообразностью, а прежде всего справедливостью. Когда живут не по Кривде, а по Правде. Думается, у нас есть все основания сказать, что в данной работе Р. Штейнера содержится ответ на обломовский «запрос на высшую ценность», на такую деятельность, «в которой личное совершенно сливается с делом для других», а главное, в ней показано, как правильно приступить к такой деятельности. Потому что эта книга является носителем чистого христианского импульса в его современном облике; именно того импульса, который поднял с печки и вдохнул силу в Илью Муромца.
* * *
Человек, живущий одной жизнью с Россией, сопоставив содержание данной книги не только с «Обломовым», но и с русской духовной культурой в целом, вполне, на наш взгляд, обоснованно может прийти к мысли, что Россия не примет никакого иного социального устройства, кроме того, которое бы позволило свободно развиваться русскому национальному духу; духу, подобно крови в организме человека свободно проникающему во все капилляры социального организма, обновляя его жизнедеятельность. И разве наша история не свидетельствует об этом? Оглянемся на наше прошлое: всего за какое-то столетие с небольшим. Россия дважды сменила социальные формации. Примерно 50 лет продержался в ней капитализм, окрепший с отменой крепостного права и сметенный переворотом в октябре 1917 года. Публикации последних лет, достаточно объективно отражающие состояние экономики и уровень жизни в стране перед первой мировой войной, показали нам, что он вовсе не был таким плохим, каким рисовала его большевистская пропаганда. По многим важнейшим параметрам Россия не уступала ведущим странам мира и все увеличивала темпы развития. Но чем больше узнаешь фактов, свидетельствующих о достаточно высоком уровне жизни россиян до переворота, чем чаще сталкиваешься с попытками представить эту жизнь чуть ли не как идеальную для России, к которой и нужно вернуться, тем настойчивее возникает резонный вопрос: почему же большевистским агентам удалось так сравнительно легко поднять значительную массу россиян на свержение того самого строя, при котором им так славно жилось?
Самое популярное сегодня объяснение (точнее было б и назвать его самым популистским), что Россия погибла в результате международного масонско-сионисткого заговора, марионетками которого и являлись большевики. Утверждение вовсе не беспочвенное, во всяком случае, не фантастическое, как кажется еще очень многим сегодня, но и не полное. Хотя бы потому, что при таком объяснении полностью снимается ответственность с самой России. Великому, вступающему в пору зрелости народу, чьи духовные идеалы так зримо явлены его великой литературой и еще не явившей свое подлинное величие философией, при таком объяснении полностью отказывается в самостоятельности. Соблазнили, обманули, обвели вокруг пальца. Производится вовсе не безобидная подмена: вместо подлинной духовной трагедии, требующей серьезного осмысления, народу преподносится некий исторический курьез, после которого остается только развести руками...
Такой упрощенный подход никак не способствует пониманию подлинной причины происшедшего. В то же время оно нам совершенно необходимо, это понимание, ибо без него нельзя строить свое будущее. Думается, мы окажемся гораздо ближе к сути если не будем сводить все к решающему влиянию неблагоприятно сложившихся внешних обстоятельств, ошибкам царя затянувшейся непопулярной войне, ухудшившемуся положению в экономике, но учтем также фактор внутренний: уясним, что большевики, поддерживаемые и направляемые международным заговором и сознательно разрушавшие страну, воспользовались не только указанными внешними неблагоприятными обстоятельствами, но также и жившей в душах россиян неудовлетворенностью.
Возможно, переворот потому и удался, что они сознательно опирались на то «чувство неправоты», о котором говорит Пришвин в отношении Обломова. Это жившее в народе чувство порождалось тем, что преобладающим стимулом деятельности, постепенно укоренявшимся в душах все большего количества людей с внедрением капиталистических отношений, стало к.р. стремление к улучшению именно «своего существования», как правило, за счет ближних, а не на благо ближних. Подобно сорняку, эта настроенность на личный успех глушила и подавляла требовавшие развития исконные качества славянской души: нестяжательство, добротолюбие, доброжелательность, справедливость. На смену патриархальной жизни, благодушной и сонливой по сравнению с капитализмом, пришли новые отношения, когда все имеет цену, все продается и покупается (это было сродни шоку, который пережили мы в январе 1992 г.), которые все меньше и меньше оставляли места устремлению подлинно русского духа к братолюбию, к деятельности, в «которой личное совершенно сливается с делом для других». Можно сказать и по - другому: чтобы дать национальному духу проявиться в новой экономической и социальной ситуации, русскому человеку требовались и новые знания, как о самом духе,, так и о новых социальных отношениях. Тогда как патриархальный уклад позволял ему проявляться по старинке, полуинстинктивно, из жившего еще в душах чистого чувства справедливости. В свете сказанного не обязаны ли мы допустить, что на защиту капиталистического строя в России не стало достаточно много людей не потому только, что они были обмануты пропагандой, но и потому, что он не соответствовал исконному природному строю души восточно-славянского человека. Души, хранившей, с одной стороны, память об отмиравшей общине, с другой, — мечту о воплощении в социальной жизни человечества идеала соборности, как свободного единения в любви всех проявлений жизни, от индивидуального сознания до божественных основ мироздания. Это несоответствие обессиливало .народ изнутри, понижало его сопротивляемость. И неверность национальному идеалу, идеалу Святой Руси, которую народ допустил, давши увлечь себя капитализмом, которую осознавал и не осознавал одновременно, но от которой душа болела и всегда внутренне каялась, похоже, и явилась глубинной причиной трагедии 1917 г. Возможно, потому и соблазнил многих большевизм, что обещал переустроить социальную жизнь так, чтобы благо свое и общее совпадало.
Здесь нам не избежать и другого вопроса. Почему же социализм продержался в России не многим более капитализма? Мы современники, мы очевидны, мы жили при этом строе и мы просто обязаны иметь ясный, полный ответ. Есть ли он у нас? Думается, пока еще нет. Найди мы его, он неизбежно стал бы объединяющей и вдохновляющей силой для нового созидания. Пока же мы видим в народе больше разобщения, нежели единения. Не может послужить подлинному единению и вновь внедряемое в обиход объяснение: в крушении социализма виновато некое антирусское мировое правительство, все те же «темные силы», которым, как мы помним, уже поставлено в вину свержение царя в России и установление того самого социализма, в развале которого они же теперь обвиняются.
Итак, снова антирусский заговор, снова обвинения, бездоказательные, поэтому больше дезориентирующие, чем проясняющие истину, но, опять-таки, не беспочвенные. Здесь невозможно вдаваться в их рассмотрение, можно только сказать, исходя из тех доступных всем знаний, которыми обладает Антропософски ориентированная Духовная Наука: пока мышление хотя бы ощутимого количества людей не перестанет быть сугубо материалистическим, такому обществу не докопаться до истины в этом вопросе. (Впрочем, одно общее замечание высказать можно: основа бед России, их первопричина в том, что темные силы борющиеся против нее, знают ее лучше, чем сами русские, знают ее потенциальные возможности, ее социальную и всемирную задачу, знают, каким образом она может осуществиться. Поэтому и знают, как можно этому помешать. Знают конкретно, не наугад, и потому действуют опережающе: Пока мы не поймем этого, пока не устраним это отставание в духовнонаучном познании самих себя, мы обречены бороться наобум, с запаздыванием принимая за противников подставных лиц, виноватых в наших бедах не более, чем мы сами). Спросим себя сегодня, пока наше социалистическое прошлое еще не так далеко от нас: как жилось нам при нашем социализме, не мечтали ли миллионы из нас дожить до его конца, потому что просто задыхались в атмосфере бездуховности, лжи, проникшей буквально но все сферы жизни и человеческих взаимоотношений. И после этого честно ли будет сказать, что только международный заговор виноват в крахе строительства коммунизма в «отдельно взятой стране». Не произошел ли внешний крах лишь после того, как эти абстрактные идеалы рухнули в наших душах? Обессиленных, почти иссякших и иссохших от невозможности полноценной душевной и духовной жизни; рухнули если не у всех, то у достаточного количества людей, которые и составили необходимую критическую массу. При социализме, как и при капитализме, не было возможности развития свободной духовной жизни, питаемой русским национальным духом. Ее не было потому, что тоталитарное государство, проникшее во все поры им же искусственно созданной социальной системы, не оставило духу возможности проявить себя. Эту возможность он обретает только при таком социальном устройстве, где духовная жизнь сможет развиваться независимо от государственно-правовой и экономической.
* * *
Мы стоим перед необходимостью перехода от рассудочно омертвляющего мышления к мышлению духовному. Но не к такому, которое называется духовным, потому что размышляет о предметах нематериальных, «возвышенных», а такому, которое и о материальном мыслит духовно, т.е. умеет видеть за фактами чувственного бытия их сверхчувственную основу. Это преображенное сознание сможет познать как область сверхчувственного, так и те сферы жизни, которые на протяжении многих в.в. развивались как бы сами собой. К сожалению, мнение, что не следует стремиться познать то, что в.в. являлось предметом веры, религии, еще весьма распространено. Также продолжает считаться, что то, что до сих пор развивалось на основе здоровых человеческих инстинктов и потребностей, например, социальная жизнь людей, так и будет развиваться дальше, достаточно лишь каждому члену общества придерживаться определенных нравственных правил. Из этого убеждения, которое как противоречащее реальному положению дел совершенно оправданно следует назвать предубеждением, препятствующим нормальному ходу человеческой эволюции, иногда формируется и соответствующее отношение к Антропософии. Потому что Антропософия является Духовной Наукой, как раз и ставящей своей задачей достижение познаний сверхчувственных миров (бывших прежде объектом: верований) с тем, чтобы приложить эти познания к преображению социальной жизни, не могущей и дальше развиваться лишь из человеческих инстинктов. То, что до сих пор развивалось как бы само собой, без осознанного участия человека, теперь нуждается в таковом.
Кроме того, можно встретить и такое суждение: русская душа не ищет познания божественного, ей достаточно в него верить. Стремление же познать его разумом — от лукавого. Это свойство русских отмечал, например, Николай Бердяев: «Особенно у русских есть боязнь мысли в религии, почти гонение на мысль». («Н.А. Бердяев о русской философии». Примечательно, что он высказал это в одной из своих редких работ, где он касается Антропософии. Эта статья называется: «Теософия и Антропософия в России».
Безусловно, не случайно, что данное суждение высказано именно в названной статье: сама тема ее неизбежно выводила русского религиозного философа на констатацию данного факта душевно-духовной жизни России. В кругу людей, мало знакомых с Антропософией, нередко можно слышать ссылки на эту статью в доказательство, что Н.Бердяев Антропософию не принял, и не принял именно как не отвечающую основным устремлениям русской души. Этого факта уместно коснуться как раз здесь, во вступительной статье к книге основоположника Антропософии, посвященной столь животрепещущему для России социальному вопросу. Коснуться только потому, что «чуждая», якобы, русской душе Антропософия предлагает средство разрешения как раз той проблемы, над которой в.в. бились лучшие русские умы. Прежде всего отметим следующее: Н. Бердяев, указавший на «боязнь русских мысли в религии», вовсе не отвергал возможность и необходимость познания скрытых от обыденного сознания явлений.
Если эта сокрытость была оправданна в прошлом, отмечает философ в указанной статье, то сегодня познание этих явлений — это насущная необходимость, потому что «мир и человек вступают в тот возраст своего существования, когда незнание становится опасным и оставляет человека беззащитным». Остановимся теперь на той части рассматриваемой статьи, из которой и делается вывод, что Бердяев не принимает Антропософию, как не отвечающую основным устремлениям души русского человека: «Теософический тип мысли не обращен к истории и к историческим задачам. В теософии и Антропософии отсутствует понимание значения социальных вопросов. Р. Штейнер очень считается с проблемами Геккеля, но совсем не считается с проблемами Маркса. Для него дух XIX в. есть дух естествознания. Но с большим правом можно было бы утверждать, что дух XIX в. есть дух социологии. Можно даже сказать, что в XIX в. теология была заменена социологией, все мышление было окрашено в социологический цвет и в социальности искали конечного смысла жизни. Преодоление Маркса не менее великая задача, чем преодоление Геккеля... Но ни у Р. Штейнера, ни у других теософов нельзя найти понимания огромного, прямо религиозного значения социальной проблемы для современного человечества. Весь смысл теософии — в ее подходе к космической проблеме, и с этой стороны можно было бы пролить свет на проблему социальную» (выделено мной — Н.Б.). В этом высказывании философа Бердяева можно узнать тот же побудительный мотив, что и у обывателя Обломова. Только Обломов не был философом, он больше следовал ощущению, нежели размышлению. И оправдываясь в своем неприятии жизневоззрения окружающих, позволявшего им жить «только для себя», он этими простыми словами оправдывал свою апатию и одновременно, так сказать, сигнализировал, какое мировоззрение, какая деятельность была бы ему по душе. Бердяев формулирует это же требование, но уже не на уровне национального ощущения, а на (уровне национального сознания, пробужденного университетом и самоообразованием, прошедшего через соблазны многих теорий, в том числе и через марксизм (факт биографии Н. Бердяева) и отвергнувшего их по причине односторонности.
Это развившееся сознание ищет знания, которое было бы не только знанием о человеке (антропологией), не только постижением божественной мудрости (Теософией), не только наукой о социально-экономических формациях (политэкономией), но и тем, и другим, и третьим вместе. В этом осознанном и строгом подходе философа проявилось стремление к науке всеобъемлющей, соборной, познающей жизнь и человека в ней во всем их живом органическом единстве, как единый живой организм, где неразрывны социально - экономические проблемы, вопросы самопознания и познаний духовных миров. Именно так нужно понимать эту фразу-упрек русского философа: «и с этой стороны можно было бы пролить свет на проблему социальную». И его же вывод: «Общественность есть внутренно-космическое явление, и должна быть постигнута связь общественности с Космосом. Так можно прийти к постановке проблемы космической общественности, мирового общения».
Итак, бесспорно, требование справедливое и очень «обломовское», т.е. русское. К нему следовало бы присоединиться безо всяких оговорок, если бы, как говорится, не одно но... А именно: это справедливое само по себе требование, высказанное как обвинение в адрес Антропософии, является поспешным и абсолютно безосновательным! Оно совершенно опровергается данной книгой и читатель сможет убедиться в этом сам. Мы же попытаемся разобраться, как могло возникнуть мнение, что в Антропософии «отсутствует понимание значения социальных вопросов». Поначалу в качестве объяснения столь далекого от действительности мнения напрашивается тот факт, что брошюра написана Н. Бердяевым в 1916 г., т.е. до издания «Сущности социального вопроса» Р. Штейнера, до цикла докладов, составивших данную книгу, словом, за несколько л. до того, как Германию всколыхнула идея 3членности социального организма и зазвучали во многих крупных залах Европы его доклады по социальным проблемам. (Все это относится к чуть более позднему, но вытекающему из предыдущего периоду творчества Р. Штейнера.
Это не случайно по многим причинам. И потому, что социальные проблемы нашего времени так сложны, так болезненны, что для их постижения требуется особый уровень сознания, иная ступень знания о мире и человеке. И потому, что именно 1-ая Мировая война и события 18 — начала 19 веков, особенно обнажили сущность социального вопроса). Следовательно, Бердяев не мог знать того, чего еще не существовало. Однако при более внимательном рассмотрении такое объяснение оказывается несостоятельным. Оно опровергается как реальным положением дел, так и самой, статьей Бердяева. Читая ее, никак нельзя отделаться от ощущения поверхностности и какой-то заданности выводов. Ее название, «Теософия и Антропософия в России», вроде бы говорит за то, что автор понимает различие между этими 2 духовными течениями, тогда как содержание свидетельствует об обратном: два эти термина сплошь и рядом употребляются как идентичные и в книгах Р. Штейнера автор статьи видит лишь «обычное, традиционное теософическое учение». Эта поверхностность ощущается так же и в отдельных фразах. Скажем, такой, как «переселение душ», которую столь охотно употребляет русский философ. Любой человек, пожелавший беспристрастно и добросовестно вникнуть в какой-либо Антропософский труд, касающийся данного вопроса, сумеет понять, во-первых, что там речь идет не о «переселении душ», а о перевоплощении духа и, во-вторых, уяснить принципиальную разницу между тем и другим. Как видно, Н. Бердяев себе такого труда не дал.
Этим, на наш взгляд, и объясняется наличие в статье дилетантских фраз типа «переселение душ», необоснованных обвинений в равнодушии к социальным проблемам современности, а также ее снисходительно-ироничный тон в целом, а не тем, что статья была написана до книги «Сущность социального вопроса» и социальных циклов Р. Штейнера. Дело в том, что, если можно так выразиться, социальные тенденции в книгах, статьях и докладах основателя Антропософии стали отчетливо видны задолго до опубликования брошюры Н. Бердяева. Кроме того, уже в 1902 году, Р. Штейнером была опубликована отдельная работа «Теософия и социальный вопрос», по объему, кстати, вполне сравнимая со статьей Н. Бердяева. В ней намечены идеи, которые мы узнаем развитыми в его основных работах, посвященных социальному вопросу. Эта брошюра имела широкое хождение и резонанс, но почему-то оказалась Н. Бердяеву неизвестна.
Дальше. В 1913 происходит отторжение Теософским Обществом Р. Штейнер и его последователей и, как следствие, образование Антропософского Общества. Невероятно и необъяснимо, если Н. Бердяев, готовя статью с таким обязывающим названием, «Теософия и Антропософия в России», претендующую определить место и судьбы Теософии и Антропософии в России, не проанализировал причины разрыва Теософского Общества с Р. Штейнером. Сделай он это, он, думается, непременно увидел бы среди других причин одну, имеющую непосредственное отношение к теме нашего разговора (замечу, что нас в данной истории интересует только ее, так сказать, социальный аспект). А именно: теософия все больше отдалялась от социальных проблем современности, тогда как духовные исследования Р. Штейнер показывали, что познания сверхчувственного только тогда плодотворны, когда сопряжены с таким же духовнонаучным познанием как отдельного человека, так и социальной общности людей в конкретной действительности. Здесь уместно спросить, а были ли у Н.Бердяева. возможности прояснить ситуацию? Факты позволяют ответить на этот вопрос утвердительно. Он владел немецким языком, был знаком со многими, знавшими об Антропософии не понаслышке, например, с А. Белым, присутствовал на одном из циклов Р. Штейнера (Интересная деталь. А. Белый, называвший себя «врагом теософии» из-за того, что она, по его выражению, была ослащена «какою-то гниловатою патокой», признавался в одном из писем Александру Блоку, что его привлекла в Р. Штейнере как раз тенденция «конкретизировать теософию», т.е. связать ее с реальной земной действительностью. «Теоретически, я себе тогда (1908! — Н. Бердяев) выделил Р. Штейнера из плеяды теософских деятелей». Как известно, А. Белый примкнул к Антропософскому Движению, участвовал в числе других русских в строительстве 1-го Гетеанума в Дорнахе).
Наконец, последнее. Н. Бердяеву было отпущено судьбой еще более трех десятков лет жизни после написания статьи «Теософия и Антропософия в России». Время достаточное, чтобы уточнить некоторые ее бездоказательные положения, в частности, о равнодушии Антропософии к социальным проблемам. Насколько позволяют судить его многочисленные опубликованные у нас в последние годы труды, этого сделано не было. Думается, этого не было сделано потому, что известный русский философ Н. Бердяев не связывал Антропософию с будущим России, в чем, на наш взгляд, глубоко ошибся. Уточним: этим замечанием ничуть не оспаривается право любого на самостоятельное суждение. Речь только о том, что выносить его следует после серьезного проникновения в предмет, особенно если это касается такого нового и всеобъемлющего явления, как Антропософски ориентированная Духовная Наука, где для составления суждения недостаточно той подготовки, какую дает сегодня философское или иное научное образование. Завершая данный разговор, можно только согласиться со словами Н. Бердяева из цитированной статьи, что «поистине легкомысленно относиться с насмешливым отрицанием к тому, чего не знаешь, чего не испытал и к суждению о чем не подготовлен»... Но если мы находим упрек Н. Бердяева хоть и необоснованным в адрес Антропософии, но оправданным как требование, которому должна соответствовать любая наука, любое мировоззрение, претендующее быть необходимым человеку, и главное осознаем его как вытекающее из глубин русского духа, которому еще предстоит проявиться во всей полноте в будущем, то не должны ли мы быть столь же последовательны и увидеть в данном случае проявление также одной из сопутствующих черт национального характера: свойственную нам иногда поспешность суждений, основанных не на терпеливом и глубоком проникновении в предмет, а больше на чутье, на подспудной уверенности, что принадлежность к русскому народу уже сама по себе может служить залогом верности суждения.
Нам сегодня представляется возможность более основательно ознакомиться с наследием Р. Штейнера, в том числе с его работами, посвященными социальному вопросу, и здесь важно избежать поспешности и поверхностности. Время обязывает не повторить, а исправить ошибку Н. Бердяева и узнать в данной книге, как и в Антропософии в целом, то необходимое нам знание, которое помогает перевести рассмотрение проблемы построения социально-здорового будущего из сферы чувств и мечтаний в сферу сознания и волевого действия.
Калуга, май 1993
