129. "Слова бессильны описать, что жило в душах таких людей (тамплиеров), в тех душах, которых долг обязывал не испытывать колебаний, если в жизни на физическом плане им противостояла сила, втрое боль­шая их собственной. Они не должны были бежать, но спокойно ожидать смерти, которую они хотели перено­сить, дабы утвердить в земном бытии Импульс, исходящий от Мистерии Голгофы. Это была интенсивная жизнь всего человека совместно с Мистерией Голгофы". 171 (9)

2. Розенкрейцерство

     130. Во всех Мистериях древности "повсюду мы видим, как в сумраке храма разыгрывается Мистерия, а затем ее импульс высылается в мир. Кто действительно понимает Мистерию Голгофы — а ее не понять, если ограничиться только тем, что как предание сохранилось исторически, — тот в то же время понял в ней предшествующие Мистерии. Мистерии, предшествовавшие Мистерии Голгофы и находящие в Ней свою вершину, все они в отношении их действия на чувства обладали одной особенностью. В Мистериях многое совершалось трагически. И кто достигал в Мистериях посвящения, должен был проходить через страдания и боль. Это я уже часто характеризовал. Но в целом можно все же сказать, что до Мистерии Голгофы внимание того, кто проходил через посвящение, при подготовлении обращалось на необходимость многообразного преодоления боли, страдания, преодоления трагического. И такой человек тогда говорил: я пройду через весь огонь мира, ибо это ведет в те светлые области духа, где видно то, что в обычном сознании человека на Земле можно только предчувствовать в определенные эпохи. Поэтому, по сути говоря, это была тоска, но, в то же время, радостная тоска, которая обуревала тех, кто искал путь к древним Мистериям. — Конечно, это была все же радость, глубокая, возвышенная радость". Затем пришло промежуточное время, продолжав­шееся до ХV-ХVI столетий.
     Если в Акаша-Хронике проследить сцены древних Мистерий, напр. Самофракийских, то обращает на себя внимание основательность, глубина и в то же время радость в выражении лиц. Затем пришло промежуточное время, а после него — розенкрейцерство, о котором можно сказать: "важнейшим в этих индивидуальнос­тях, которые в Средние века шли к познанию, к исследованию духовного мира, было то, что их лица были не радостными, а поистине глубоко трагическими. И это совершенно истинно, если сказать: те, у кого не было трагического лица, совершенно очевидно, не были истинными людьми в этом стремлении. И, конечно, были все основания иметь трагическое лицо". В древности природа была для человека оболочкой Бога, природа была откровением Бога для человека. Но затем Божественное отступило назад от явлений природы, что бы предоставить их познанию. И это было нечто ужасное, что чувствовали истинно познающие в средневеко­вье. "Вещи и процессы природы стали только образами, не откровениями, а картинами Божественного".
     "Традиционно многое из древних Мистерий сохранилось также и в мистериальной сущности средневековья. Но само величие поздних Мистерий Самофракии или Гибернии в средневековье достигнуто быть не могло.
     Традиционно кое-что сохраняется и по сей день, напр., то, что называют астрологией ... алхимией. Но сегодня уже не сознают — это едва сознавали уже в ХII, ХIII столетиях, что представляют собой действительно астрологическое и действительно алхимическое знание.
     Видите ли, путем обдумывания или путем эмпирического исследования, как это сегодня называют, никому в астрологии не преуспеть. ...Тайны мира звезд знают только Боги или — как это стало называться позже — космическая интеллигенция. Космическая интеллигенция знает тайны мира звезд, и только она может их со­общить. Поэтому человек должен проходить тем путем познания, который приводит к способности понимать космическую интеллигенцию.
     Астрология в древности не была никаким мудрствованием и наблюдающим исследованием, а общением с космической интеллигенцией. Алхимия в древности не была никаким наблюдающим исследованием, обдумывани­ем, а общением с духами природы. ... Алхимиком был тот, кто заклинал духов". Алхимия сохранялась доль­ше, чем астрология, которая уже в первые века Христианства была традиционной.
     Если бы в ХIV-ХV веках вы заглянули в алхимическую лабораторию истинного розенкрейцера, то вы там нашли бы инструменты, в чем-то подобные уже современным. И еще вы там встретили бы глубоко трагические личности, буквально гетевских фаустов. По сути говоря, в алхимических лабораториях VIII, IХ, Х, ХI, ХII, ХIII вв. видна глубокая трагичность, и этот трагизм средневековья, трагизм серьезнейших людей, он не запи­сан ни в каких книгах по истории, ибо люди не умеют правильно смотреть в души.
     Все эти настоящие исследователи, искавшие т.обр. человека и Мироздание как природу в реторте, все эти люди были в высшей степени фаустовскими натурами средневековья, ибо они глубоко чувствовали: когда мы экспериментируем, то к нам говорят природные духи, духи земли, духи воды, духи воздуха, духи огня. Мы вслушиваемся в их шелест, в их шепот, в их удивительные текущие, жужжащие звуки, которые за­тем переходят в гармонии и мелодии, чтобы вернуться в себя. Звучат мелодии, когда совершаются природ­ные процессы. Человек имеет перед собой реторту, человек, как благочестивый человек, углубляется в про­исходящее в ней. Именно в этом процессе, где человек переживает метаморфозу щавелевой кислоты в муравь­иную кислоту (в лекции дано подробное описание этой реакции. — Сост.), именно здесь человек пере­живает, как сначала, когда он вопрошает процесс, ему отвечает природный дух, так что затем духа приро­ды можно использовать. Реторта начинает говорить сначала с помощью цветовых явлений. Человек чувствует, как земные духи природы, природные духи водного восходят из щаве­левой кислоты, проявляют себя, но затем целое переходит в жужжащие мелодии, в гармонию и затем снова уходит в себя. Так переживался этот процесс, переходящий затем в муравьиную кислоту и в углекислоту.
     И когда человек вживается в этот переход цветового в звучащее, то он вживается в то, что лаборатор­ный процесс может сказать о большой природе и о самом человеке. Тогда человек обретает чувство: природные вещи и природные процессы открывают еще нечто из того, что говорят боги; они суть образы Божественного. И это обращалось на пользу человека, для его врачевания. 232 (13)